Никто не шевельнулся…

Дверь в обогреватель открылась.

— Товарищ капитан! Вездеход в ваше распоряжение прибыл. Ну и дорога, чуть гусеницу не своротило! Грузите больную.

Океан гремел, грохот его заглушил шум мотора вездехода, но всем было слышно, как застонала, как смертельно застонала Оля.

Мирошин бросился к ней первым. Он испытывал необыкновенную жалость к этой женщине. Такую сильную, что в горле застрял непроходящий комок. Он увидел ее мужество! Он уже не жалел о письме, которое сгорело, чтобы осветить десять сантиметров из тех восьмиста метров пути.

Они погрузили носилки на вездеход.

В кабину сел капитан, а Софья Андреевна настояла, чтобы ее посадили в кузов. Сел с ними и шофер грузовика.

Вездеход тронулся, развернулся, и тут случилось самое страшное — слетела гусеница!

— Товарищ майор…- хотел было доложить водитель вездехода, но майор перебил его:

— Второй час возитесь! Погибнет человек!,

— Заканчиваем. Сейчас двинемся. Спасибо, и Кулар помог да шофер с грузовика.

Наконец, вездеход тронулся.

Океан неистовствовал.

Когда вездеход поднялся на гору, ударила гигантская волна цунами. Она дохлестула и до горы, перекинулась через прожектора, ее гигантский гребень почти доплеснул до вездехода, и несколько капель упали на лицо Ольги, упали на пальцы откинутой руки.

Волна отхлынула, оставив на гребне скалы мертвого медведя,

Вездеход двинулся дальше, а океан намывал песок, затирал следы этой ночи, заравнивал эти следы, словно нет ни любви, ни преданности, ни отваги, а только есть этот вечный гул океана и этот, океаном намытый песок.

Льдин иссеченные края

Персиковая нежность загара. Томно откинутые руки, и в неподвижности сохранившие плавность. Счастливые серые глаза. Точно поющие о радости брови. Осиянная солнцем девушка в купальнике — как все это не вязалось с палубой, с грязной палубой, Присыпанной льдышками, рыбьей чешуёй, ворсинками тросов и канатов.

Сато с бессмысленностью обреченного уставился на эту картинку, вырванную метелью из журнала и примороженную к палубе. Он не смотрел больше вокруг, он слушал, как ворочались льдины, словно жернова, перетирая обшивку шхуны, как где-то трескались льдины, которым даже в океане было тесно.

И все это было тишиной, потому что, глядя на загорелую девушку, Сато прислушивался к тому, что делается в кубрике. Да, он не ошибся. Но быстро двигаться он уже не мог: совсем окоченел. Поэтому он, точно на протезах, доковылял в своих ледяных резиновых сапогах до кубрика. Вот один его брат — старший. Замерзая, он сунул руки под свою куртку и так умер. Наверно, часов десять назад. Средний брат умирал мучительно, и сейчас лицо его было искажено болью или мольбой, а скрюченные пальцы руки протянуты, как за подаянием, к рукам хозяина.

Хозяин только что достал из потайного места бутылку сакэ. Он выжил потому, что не дал никому ни глотка. И теперь он уже бессильными пальцами вытягивал пробку.

— А мне! — и Сато протянул руку с такими же скрюченными пальцами, как у мертвого брата, к хозяину.

Хозяин вытащил пробку и, оттолкнув Сато, двинулся на палубу. Но Сато схватил его за плечо. Хозяин оттолкнул его снова. Они сцепились в борьбе за откупоренную, бутылку водки, за эти глотки тепла — за капли жизни.

Хозяин был старше, опытнее, сильнее. Он сумел повалить Сато на палубу, а сам вскинул бутылку, приник к ней. Но Сато протянул к ней пальцы и неловко задел бутылку, она опрокинулась, заливая остатками влаги, точно отмывая от грязи, нежную девушку, около которой еще пытались задушить друг друга эти двое.

И вдруг оба кинулись к палубе, приникли к ней, чтобы губами собрать снежинки, пропитанные сакэ. И снова сцепились. Но холод сильнее злобы, особенно когда все кончено.

Они разошлись в разные стороны. Хозяин ощутил в себе холод смерти, почувствовал неотвратимое приближение небытия. Но все-таки это было бы лучше, чем встреча с русскими пограничниками. Ведь это он — хозяин завысил сумму страховки своей старой лохани, ведь это он приказал пойти так далеко на север и нарушить морскую границу, чтобы их лохань конфисковали, а он бы, вернувшись, мог получить всю сумму страховки и купить новую шхуну. Это по его вине замерзли два брата Сато. И теперь, если бы их заметили русские пограничники, Сато выдал бы им его. Нет, лучше замерзнуть.

О, далек путь от Вакканая к северной оконечности этого острова, а уже так давно их суденышко затерло льдами, зажало, неотвратимо повлекло в неизвестность. Хозяин посмотрел на Сато. Широкое, словно кусок сероватого льда, отколотого от льдины нужды, лицо его нависало над одеревенелой латаной рыбацкой курткой. Редкая бородка, как частокол льдинок. Будто и прорастала борода из куска льда и была потому ледяной. Хозяин скосил выцветшие глаза на женскую фигурку, беззаботно отдыхавшую на солнечном пляже журнального листа. Поднял взгляд на Сато. Он прислонился или примерз к борту… Хозяин начал медленно подсчитывать убытки. Его замерзающие мысли и окоченевшие цифры падали куда-то в шуршание, потрескивание, скрежет льдов.

Хозяин чувствовал, что он отчаливает в какое-то неведомое плавание, из которого не возвращается никто. Не думая уже ни о чем, подтащился к Сато. То ли смерть уравнивает, то ли и умирая надеялся он позаимствовать предсмертного тепла своего рыбака, но только он глянул, как сложил на животе руки Сато, и приник к его плечу. Он поднял глаза на Сато.

И увидел презрение и ненависть.

О, как холодно. Как тихо. Как громко лопаются льды. Чудится или снится? Вот огромные сложенные на животе руки бронзового пятисоттонного Будды. И в руках у Будды бутылка с сакэ. Или это Сато стал Буддой, и ему должен молиться он — хозяин? Или это вовсе и не лицо Сато, а лицо священной Фудзи? Фудзияма! Вот он — хозяин в теплой одежде юношей поднимается на гору Фудзияму встречать весну. И что это — оркестр или льды? Откуда тут грохот льдов?..

Сато увидел, как поднялась девушка с журнального листа, как улыбнулась ему. И он улыбнулся ей. И стало так хорошо. А у нее в руке появился веер, и сама она стала большой, и на плечи ее слетело кимоно, разрисованное рыбами. И живые рыбы начали сами вбрасываться на палубу, и королевские крабы переваливались через борт. И старший брат в изумлении спрятал руки под куртку, а средний брат протянул скрюченную руку навстречу королевским крабам. И солнце пекло. И было так сытно, тепло, мягко. И только все громче и громче что-то ухало.

Хозяин понял, что это не оркестр!

Среди этого грозного грохота хозяин юношей сошел с горы Фудзиямы, прошел, старея, мимо Будды, и Сато отстранился от девушки, и оба, потрясенные залпами лопающихся льдов, оказались перед заиндевевшими людьми. Самое страшное свершилось: хозяин в ужасе отпрянул от русских пограничников.

Маленький пограничник, проходя по палубе, осторожно переступил через загорелую девушку.

Хозяин не понял, почему оба русских начали оттирать руки Сато, а не ему — хозяину. Ведь даже по одежде видно, что Сато — просто рыбак, а он — хозяин. И водку первому дали работнику, а не ему — хозяину. И шубу, овчинную шубу маленький пограничник, сняв с себя, надел на плечи Сато, а уж потом другой, плечистый, накинул -свою шубу, на хозяина. И от того, как эти русские улыбались работнику, хозяину стало еще страшней и холодней.

Их повели мимо ледяных торосов, мимо обреченной шхуны.

Маленький русский жестом приказал остановиться, снял с себя валенки, а с Сато — его ледяные резиновые сапоги. Теперь Сато шел в шубе и валенках, а русский — в своей ватной куртке и в резиновых сапогах.

Плечистый пограничник как бы мимоходом глянул на теплую обувь хозяина и продолжал путь, то и дело поддерживая Сато. И только когда маленький пограничник натянул на руки Сато свои варежки, плечистый, видимо, поколебавшись, сунул свои варежки хозяину.