Она налила воды в ведро из бочки, которую наполнила еще с вечера, чтобы вода не была очень холодной. Постояла около телки. Она отелится в феврале. При каждом глотке воды, который делала телка, видны были движения плода. Бирте погладила телку, бормоча что-то. Движения неродившегося теленка поддерживали в ней надежду, лишь бы с телкой ничего не случилось.

Тюки приготовили накануне, большой — Бирте, маленький — Сигвалу. Готовя тюки, Бирте сомневалась, не слишком ли трудно будет мальчику нести тюк, ведь путь такой долгий. Но он был упрям и стоял на том, что ему тоже нужен тюк, и она уступила. Убедить ее было нетрудно. Все может обойтись хорошо, а ему надо привыкать носить тяжелые ноши.

Она шла, согнувшись под тяжестью тюка, осторожно передвигала ноги на узкой овечьей тропинке, которая еле-еле проступала темной полоской среди вереска. Фонарь она отводила немного в сторону, чтобы светить шедшему сзади Сигвалу. Она слышала его громкое дыхание. Иногда он отставал, тогда она останавливалась и ждала, пока снова не услышит его шаги.

Она знала каждый камень, каждое дерево вдоль тропинки, для нее ничего нового не было здесь, и все же казалось странным идти здесь с фонарем. Трава была бела от инея. Камни и кусты можжевельника отбрасывали темные тени на склон по другую сторону ручья, внизу между камней бело-голубым отливали глыбы льда. Они казались такими необычными от падавшего на них света фонаря. Хорошо, что Сигвал с ней, хорошо, что она не одна.

Единственное, чего она боялась, — быть одной. Она все могла выдержать — тяжкий труд, голод, холод, мысли ее ограничивались только сегодняшним днем, она знала, что всегда найдется выход. Лишь бы рядом был кто-то, кому она нужна, кто-то, о ком ей нужно заботиться.

Она шла впереди, она знала тропинку, знала, куда поставить ногу. Девочкой в возрасте Сигвала она ходила по этой тропинке с отцом, его она с годами вспоминала все отчетливее. Потом ходила здесь вместе с мужем, когда они направлялись в город или искали овец на пустоши. Он всегда шел впереди. Она помнила день накануне сочельника, много лет назад. Им пришлось идти через пустошь, потому что на фьорде бушевал сильный ветер, и она помнила, что они несли тогда — тушу теленка, полкруга сыра, два бочонка масла, больше семи фунтов в каждом. Все это нес муж, силы в нем было хоть отбавляй. Сама она несла три мешка шерсти на спине. Боже милостивый, как легки они были и как благословенно тяжела была корзина, которую они несли на обратном пути: мука, крупа, кофе, сахар, они купили даже сахару! Купили и еще что-то, чего она не могла уже вспомнить, все пыталась, и вдруг это всплыло в памяти: финики! Они купили фиников и по дороге домой даже съели по одному. Она и сейчас помнит, как это было вкусно, она всегда любила сладкое. А муж пошутил, сказал, что финик по вкусу напоминает жевательный табак.

А теперь никого из них нет, все умерли, она почти забыла их всех. Кроме старшего сына, умершего три года назад. У них было всего только пятеро детей — три сына и две дочери. Ведь муж погиб молодым в море. Он ушел в море на шхуне, которая направлялась в Хаугесунн с грузом пустых бочек, и не вернулся. Люди рассказывали, что пустые бочки долго плавали у берега. Она видела, как один за другим умирали ее дети, видела своими глазами и знала, что они умерли. Но в смерть мужа не могла поверить. Он стоял перед ее глазами такой, каким был тогда, пышущий здоровьем и силой. Он мог внести мешок с мукой из сарая, внизу у фьорда, вверх на гору без остановки, он не знал усталости. С годами именно это она лучше всего и помнила. Иногда всплывало воспоминание о том, как они были вместе, о ночах или о летних вечерах в поле. Но она никак не могла осознать, что все это происходило именно с ней, хотя и сейчас помнит исходившую от мужа могучую силу, похожую на чудо.

А теперь она шла этим же путем с мальчиком. Она радовалась тому, что у нее есть внук, что через несколько лет он станет взрослым. В третий раз в жизни рядом с ней будет мужчина, который сможет нести и тяжести и ответственность.

«Только бы мне его уберечь», — думала она, когда они сели отдохнуть. Она привернула фитиль в фонаре, чтобы сберечь керосин, и вокруг них стало совсем темно. Они переговаривались шепотом, хотя и знали, что никто их услышать не может.

— Ты думаешь, мы ее продадим? — спросил Сигвал, наверное, уже в десятый раз.

— Конечно, — ответила она, — всем приличным людям нужна солома для постелей к рождеству.

— А как ты думаешь, сколько нам дадут?

— Трудно сказать, — неуверенно ответила она, — я не знаю точно, сколько в этом году платят за солому.

Она решила про себя, что запросит одну крону за свой тюк и пятьдесят эре за тюк Сигвала. Может быть, это слишком, и она была готова немного сбавить цену. Но крону-то уж они получат обязательно. Они попытаются продать солому купцу, с которым имели дела прежде, это он был хозяином шхуны, на которой погиб ее муж. Старик-то умер, но торговля перешла к сыну, он ее тоже знает.

Сигвал все спрашивал — а что они купят. Об этом они тоже говорили раньше, обсуждали все основательно и долго. Керосин, муку, может быть, немного риса. Сахару? Нет, сахару они не купят. Она прекрасно понимала, что за два тюка соломы, какого бы прекрасного качества она ни была, нельзя получить все, что душе угодно.

Она тайком взглянула на Сигвала. «Только бы мне его уберечь», — снова подумала она и смахнула несколько соломинок с его плеч, чтобы почувствовать, что он рядом. Все ее страхи кружили вокруг одного-единственного — не остаться одной. Она гордилась тем, что сидела здесь вместе с Сигвалом. Когда люди узнают, что она, старуха, несла тюк соломы через всю пустошь, они скажут: «Ах, эта Бирте, эта Бирте!» И она тихонько засмеялась про себя.

— Ах ты Сигвал, Сигвал!

— Ты думаешь, мама умрет? — Голос его немного дрожал.

— Мы все умрем.

— Да, но она умрет скоро?

Она поняла, что ему требуется настоящий ответ.

— Думаю, что еще немножко протянет. Лишь бы она не сдавалась. Лишь бы прекратила свои моленья. Это подтачивает ее силы.

— Разве не нужно молиться? — спросил он, защищая мать.

— Бесполезно молиться о том, чего не может быть, — решительно отрезала она. — Если такова божья воля, — прибавила она, чтобы ее слова звучали не так кощунственно.

— Ну пошли. — Она сделала быстрое движение вперед, чтобы подняться на ноги. Осторожно отвернула фитиль, чтобы фонарь освещал путь. С каждым их шагом тени на тропинке поднимались и опускались. Они шли вдоль русла ручья и теперь подошли к озеру. Сквозь прозрачный лед видно было каждую соломинку, каждую щепочку на дне. Трещины казались белыми лентами в темноте. Бирте ударила по льду каблуком, в этом месте подо льдом взвихрился столб черного ила и замутил воду.

— Выдержит лед? — спросил Сигвал. Они говорили уже об этом по дороге. Если лед недостаточно крепок, придется идти вокруг болота. Это обход на полчаса.

— Принеси камень!

Он нашел камень величиной со свою голову. Она подняла его и изо всех сил бросила на лед, и в ту же минуту вокруг камня образовалась масса белых черточек, а сам он наполовину ушел в лед. Она откатила его, встала на колени и опустила в ямку указательный и большой пальцы.

— Выдержит, — прошептала она.

Им везло, все сегодня удавалось.

— Выдержит, — повторил Сигвал.

Они связали оба тюка вместе и стали толкать их перед собой по льду. Это было так легко, что они улыбались, глядя друг на друга. Солома чуть-чуть шуршала, скользя по блестящей поверхности, словно ветер. Иногда из тюков падала одна-другая соломинка, а, подняв фонарь, они могли разглядеть подо льдом корни деревьев. Скоро тюки с соломой ударились о болотистый берег по другую сторону озера, и пришлось снова их нести.

Бирте чувствовала, что, чем дальше от дома, тем быстрее убывают силы. Болели ноги, спина, веревка резала плечо. «Я состарилась, — с горечью думала она, — иду тут старая и немощная!» Глубоко в ее душе рождался бунт непонятно против чего. «Зачем я иду и несу этот тюк? — ворчала она. — Зачем я иду и несу эту проклятую солому?»