Согнувшись вдвое, она вылезла из постели и начала одеваться. Это самое трудное. Двигаться нужно очень медленно, стоит только наклониться, как начинается такая дикая боль в бедре и спине, что приходится сдерживаться изо всех сил, чтобы не закричать. Труднее всего было надевать чулки, но когда все это оставалось позади, острая боль утихала и переходила в ноющую, глухую.

От комнатушки до кухни всего несколько шагов, она всегда с вечера готовит кусок бересты и вязанку хвороста. Как только она поднесла к топливу спичку, оно вспыхнуло под черным железным котелком. От скупого света морозные узоры на окне кухни засверкали. Она соскребла иней ногтями и увидела ясное ночное небо, была тихая погода. Она боялась, что погода переменится. Если поднимется ветер, невозможно будет идти по пустоши с грузом соломы.

Из горницы донесся жалобный стон Тунетте, и Бирте поспешила ее успокоить, чтобы она не разбудила детей. Они спали в изножье кровати матери, у самой стенки. Она укрыла их получше и повернулась к Тунетте, которая полусидела, опираясь на спинку кровати. Бледное, исхудавшее от чахотки лицо под темными волосами. Глаза смотрели куда-то мимо Бирте и казались неестественно большими при слабом свете из кухни.

— Чего тебе? — шепнула Бирте и, сняв со стены юбку, прикрыла ноги Тунетте, обнажившиеся оттого, что она стянула одеяло на детей.

Заметив, что свекровь смотрит на нее, Тунетте отвернулась. Рука ее искала Библию, которая всегда лежала около нее на столе.

— Пусть лежит, — строго сказала Бирте, — ты же не сможешь читать, пока не рассветет.

Тунетте послушно отвела руку и положила ее на одеяло, как ненужную вещь. Бирте испытующе глядела на нее. Смертью и ужасом веяло от постели, и это на мгновение лишило Бирте чувства уверенности. Она знала, что невестке скоро конец, но считала, что это произойдет не раньше начала весны. Она знала, что такое чахотка и как проходит эта болезнь. Старшая девочка умерла осенью, а три года тому назад ее сын умер на той самой постели, где сейчас лежит Тунетте. Бирте видела, как он худел изо дня в день, как болезнь высасывала силы из его крепкого тела, как наконец от него остались только волосы и глаза. Он боролся, кашлял и боролся. Тунетте не боролась. Она сдалась и ждала. И молилась. Бирте запретила ей молиться громко, чтобы не пугать детей. «Может быть, жизнь ее угаснет, пока меня не будет?» — подумала она. Плохо, если две маленькие девочки останутся одни с умирающей. Она украдкой взглянула на нее. У невестки не появился еще колющий, полный ненависти взгляд, который обычно бывает у чахоточных перед смертью.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Я думаю, что господь скоро возьмет меня к себе, — ответила Тунетте жалобным голосом. — Я скоро умру. — Последние слова она произнесла так тихо, что Бирте еле их услышала.

— Чепуха, — сказала она строго. — Не помрешь… — Она хотела сказать «пока», но сдержалась. — Есть хочешь?

— Хочу! — ответила Тунетте почти с упреком. Она рывком повернулась к стене, что не вязалось с ее тоненьким голоском. — А есть у нас что-нибудь? Что-нибудь горячее?

Бирте почувствовала облегчение. Пока у Тунетте есть аппетит, бояться нечего.

— Я приготовлю еды перед уходом!

Она сказала это твердо и буднично, как будто кладовка полным полна. «Да и не так уж у нас плохо, — подумала она, снова выходя в кухню. — У нас есть картофель, сушеная рыба, немного крупы и соли, пять лепешек».

Она решила взять сейчас одну из них. Быстро очистила несколько холодных картофелин, растолкла их ложкой на дне кастрюли, прибавила немного теплой воды. А потом раскрошила половину лепешки и, смешав все вместе, поставила на огонь.

Пошла в свою комнатушку и разбудила Сигвала. Он проснулся сразу же.

— Идем? — крикнул он словно в бреду и вскочил со скамьи раньше, чем она дошла до двери.

— Конечно, пойдем, — бодро ответила она. Сигвал был ее единственной помощью и надеждой, и она относилась к нему с нежностью, которую редко выказывала другим.

Выйдя в сенцы, она сняла с гвоздя фонарь, потрясла его, чтобы знать, сколько в нем осталось керосина. Постояла в нерешительности, держа спички в кулаке, и повесила фонарь обратно. Он понадобится, когда они пойдут по пустоши, керосина должно хватить до рассвета. А в хлеву она управится и в темноте.

Выйдя на двор, она остановилась, вдыхая холодный воздух. Он приятно освежал, проникая в легкие. Ледяной ужас, царивший в доме, словно сгинул. Небо было ясное, с фьорда доносился слабый запах моря и водорослей. Должно быть, штиль, иначе она услышала бы, как грохочут волны. Хутор стоял у устья фьорда, на крутом склоне, таком высоком, что люди, жившие по берегу фьорда, называли хуторян соседями господа бога. Если в лодке были чужие, то местные, указывая на крутой склон, говорили: «Там живет Бирте из Свейгенеса, она овдовела, когда ей не было еще и тридцати…»

Когда-то она гордилась, что о ней так говорят, говорят с уважением о том, что она сама со всем управляется и никому не в тягость. А теперь ей это безразлично. После смерти сына лодка стала уже не нужна, и соседи ей были ни к чему. Иногда она месяцами никого из них не видела.

Телка поднялась в стойле и овцы тихо заблеяли во мраке, когда она открыла дверь. «Ну-ну-ну», — бормотала она, словно разговаривая с детьми. Она всегда любила ходить в хлев, за исключением тех весенних дней, когда туго было с кормами. «Сейчас сена у нас достаточно, больше чем достаточно», — думала она, пробираясь ощупью мимо пустого стойла, где недавно стояла корова. Они лишились ее летом, незадолго до того, как ей пора было возвращаться с пастбища. Бирте и Сигвал искали ее несколько дней и нашли потому, что путь к ней указали вороны. Она поскользнулась на склоне и упала в глубокую расщелину у фьорда. Расщелина была неприступна, и Сигвалу не удалось заползти туда, чтобы хотя бы достать ошейник. Корова, вернее, то, что от нее осталось, лежит там до сих пор. Всю осень вороны кружили над этим местом, напоминая Бирте о случившемся. Когда она, стоя на вершине склона, смотрела, как отвратительные птицы клевали распухший труп, у нее начинала кружиться голова и в какие-то мгновения казалось, что ей пришел конец. Сигвал плакал, и ей самой слезы подступали к горлу, но она сдерживалась. Она знала, что это не поможет. А поддашься этой дури — слезам, не остановишься. Тогда уж сдавайся, ложись и помирай.

Потеря коровы — тяжкое горе. Каждый раз, проходя мимо пустого стойла, она думала об этом, но уже не впадала в уныние, не чувствовала себя бессильной. От вида пустого железного кольца ее охватывала злоба, и она ругалась про себя, притворяясь перед самой собой, что думает только об ошейнике. Такой хороший ошейник лежит там без всякой пользы!

О да, она верила в бога, благодарила его за пищу, за то, что он дарует ей здоровье, молилась каждый вечер, прося его лишь о том, что было в пределах доступного. Она знала, что незачем беспокоить его без нужды. Не мог же он вдохнуть жизнь в труп коровы! Поэтому она и ругалась, хоть и знала, что это нехорошо. Это был своего рода тайный договор, право, от которого она не хотела отказаться, ибо чувствовала, что это ей помогает, когда ничто другое уже не помогало.

Она возилась в темноте, осторожно раздавая сено телке и овцам, каждому по маленькой охапке. Сена было достаточно, но она все же экономила. Может быть, кому-нибудь на побережье придется туго в марте или апреле, может быть, ей удастся продать тачку или две. «Тогда люди поймут, как тяжко подниматься так высоко», — злорадно думала она. А сегодня они с Сигвалом пойдут в город продавать солому. Не так ее много и не такой уж ходкий товар, но все-таки кое-что. Они пойдут не с пустыми руками. В прежние годы приходилось экономить солому, а сейчас корма достаточно, можно продать. От этого будущее казалось не совсем уж мрачным.

Нужды пока еще не было, но недостаток уже ощущался. Она снова и снова пересчитывала все, что имела: картофель, немного сельди… В худшем случае придется продать овцу. Когда Тунетте умрет, придется это сделать, похороны стоят денег. Где-то в туманном и постыдном будущем маячил последний и горький выход — просьба о помощи. Касса для бедняков! Но она сразу же отказалась от этой мысли. Об этом сейчас речи нет и вообще речи быть не может!