Но там было все как всегда, никаких оснований для тревоги. Еда стояла, прикрытая крышками, на плите, на медленном огне, чтобы не остыть. Приподняв одну из крышек, она увидела, что от картофеля еще идет пар. Соус в котлетах еще не затянулся пленкой. На застланном клеенкой столе стояли наготове тарелки и приборы, как всегда, на двоих.
И от этого привычного зрелища ей вдруг стало душно. Она почувствовала, что ей необходим глоток свежего воздуха, и вышла на крыльцо. Падал легкий, сухой снежок, вечер приветливо улыбался огоньками в домах, тянувшихся в ряд вдоль нешумного шоссе. Она постояла, прислушиваясь, чувствуя, как снежинки тают в волосах и каплями стекают по щекам. Прислушивалась к шагам, вглядывалась в силуэты, возникавшие из светло-серой мглы, но ни в одном из них не узнавала его. Он, как всегда, запаздывал.
Вернувшись в дом, она по-прежнему не находила покоя. То хватала из стопки какой-нибудь журнал, то снова клала его на место. Потом убрала со стола тарелки и принялась накрывать заново.
На столе в гостиной появилась скатерть, красивая скатерть, лучшее ее сокровище. Эту скатерть она не стелила уже давным-давно. Потом фарфор, серебряные вилки, салфетки в серебряных кольцах, тяжелые подсвечники с белыми свечами, слегка пожелтевшими от долгого лежания.
Когда он пришел, стол был накрыт по-праздничному на двоих. Да, по-праздничному. Сердце у нее сильно билось.
Она слышала, как он остановился в кухне; по тишине, которая там возникла, она поняла, что он застыл в удивлении, глядя на пустой стол. Затем он вышел к ней, ступая тяжело и устало, остановился в дверях и замигал от пламени свечей, которые она зажгла в медных подсвечниках. Она затылком чувствовала его взгляд, вопросительный, недоумевающий, подозрительный, чувствовала, что лицо его посуровело. Она поправила согнувшийся фитиль, рука у нее дрожала.
— Гляди-ка, и что же это будет? — спросил он. По тону чувствовалось, что он недоволен и озадачен.
— Обед, — ответила она. — Как всегда, поздний обед.
— Как всегда, — повторил он, хмурясь и опасаясь всей этой загадочности.
— Ты разве не умоешься сначала?
— Да, конечно.
Он быстро прошел в спальню, надеясь собраться там с мыслями, разгадать причину необычного поведения жены или по крайней мере хоть смутно заподозрить, в чем дело.
Пока он приводил себя в порядок, она внесла из кухни еду, достала бокалы, принесла выпить; на бутылке был слой пыли.
Он вошел и сел за стол. Он тщательно умылся, переменил рубашку и костюм, и это заставило ее вспыхнуть от радости. Задумчиво разворачивая салфетку, он спросил:
— Какое сегодня число?
Она ответила. Впрочем, число стояло и на газете, которую он держал в руках. Число ничего ему не говорило. Сегодня вроде бы не день рождения, не годовщина свадьбы, не какой-либо другой юбилей, касавшийся их.
— Почему ты спросил о числе? — сказала она, протягивая ему котлеты в глубокой тарелке — из ее лучшего фарфорового сервиза.
— Просто вспомнил про один счет, по которому надо заплатить. Совсем из головы вон.
Он был голоден и принялся за еду, не задавая больше никаких вопросов. Изумленно вытаращил глаза при виде того, как она наполняет бокал, но выпил его до дна без возражений.
— Сегодня опять котлеты, — виновато сказала она. — Но ты ведь любишь их.
— Бог мой, стоит ли об этом! — ответил он.
Он продолжал есть молча, как обычно, и ей казалось, что молчание душит ее.
Да, затея не удалась. Все было так же буднично, как всегда, и даже свечи в канделябрах не смогли изгнать этой серой будничности. Она знала, что он скажет, когда насытится. Он скажет:
— Дела в лавке идут паршиво. Так что не думай…
И он сказал это, подняв на нее смущенный взгляд. Этим он хотел застраховать себя на тот случай, если бы оказалось, что весь этот праздничный стол сегодня вечером затеян для того, чтобы добиться его согласия на какую-нибудь дорогостоящую покупку.
— Вот как! — отозвалась она. — Знаешь, у тебя вид усталый. Ложись отдохни, пока я сварю кофе.
И пока он отдыхал, а кофе поспевал на кухне, она стояла у окна, охлаждая лоб об оконное стекло, и видела на его черной поверхности отражение двух свечей, догоревших почти до конца.
И воспоминание вдруг стало таким явственным и близким, точно она переживала все это сызнова…
Становилось все темнее, и мокрый снег валил все гуще. Ей приходилось очищать лыжи после каждого шага. Сердце в груди словно сжимала чья-то рука.
Они остались одни. Это случилось немного раньше, может с полчаса или с час назад. Она отставала, и другие вынуждены были ждать ее. Молодой парень с суровым лицом предложил взять у нее рюкзак, но она отказалась. И заметила раздражение остальных. В группе были только мужчины, и им нужно было спешить.
Кто-то из них сказал, что до границы уже близко и что все складывается удачно — густой снегопад, темень и к тому же дороги развезло.
Но это утешение не прибавило ей сил, и, когда стемнело до такой степени, что она больше не различала ближайшие к ней фигуры среди густых деревьев, она стала отставать уже не на шутку. И тогда ее охватило равнодушие, она скинула рюкзак и, поставив его между лыж, села на него.
Насколько она понимала, они теперь были в самой опасной зоне. Каждый думал о себе, и они ушли вперед. Времена были жестокие.
И вот тогда он вернулся, тот самый молодой человек с суровым лицом. Она точно очнулась от забытья и вдруг увидела почти вплотную перед собой его темную фигуру.
Он рывком поставил ее на ноги, взял ее рюкзак и вскинул на спину поверх своего, привязав его или прикрепив как-нибудь иначе. Затем он сунул ей в рот что-то сладкое, сунул насильно, прижав сложенную горстью ладонь к ее губам, как обычно дают сахар лошади.
Это и впрямь был сахар, который растаял во рту, заставив ее очнуться. Он не говорил ни слова, ждал пока она окончательно придет в себя.
И тут они услышали выстрелы. Щелчки прозвучали глухо и мягко в заснеженном лесу, один за другим, автоматной очередью. Они замерли прислушиваясь. Но страха она больше не испытывала. Все окружающее казалось ей нереальным, и она чувствовала такое странное спокойствие за спиной этого чужого парня.
— Не отставай от меня и жми вовсю, — шепнул он и, повернувшись, двинулся в другом направлении. На север. А до сих пор они шли на восток.
Она шла, напрягая все силы, но двигались они медленно — ему приходилось то и дело останавливаться, чтобы очищать лыжи от налипшего мокрого снега. Он шел впереди, таща на себе два рюкзака, и от этого в темноте казался похожим на огромного тролля.
Они шли почти всю ночь, отдыхая лишь в короткие промежутки, и он всякий раз давал ей по кусочку сахару. Они не разговаривали и не различали лиц друг друга. Она видела его лицо раньше, при свете дня, и с первого взгляда оно не понравилось ей. Теперь ей хотелось увидеть его снова. Она понимала, что суровым оно было из-за смертельной опасности, которой все они подвергались. И пока она двигалась вслед за огромной спиной тролля, ей мучительно хотелось, чтобы лицо это обернулось к ней и чтобы она увидела, как оно проясняется, молодеет, становится открытым, дружелюбным. Они шли всю ночь на северо-восток. Она не знала этого, но каким-то чутьем понимала, что они все больше поворачивают на север.
Незадолго до рассвета они вышли на просеку, ведущую к лесной избушке. И тут он впервые заговорил с нею. Голос был усталый, но в нем звучала теплота.
— Если не ошибаюсь, я бывал тут.
Она чувствовала такую уверенность за этой широкой, согнувшейся могучей спиной, что не усомнилась в его словах ни на минуту.
Он снял с себя рюкзак, и тотчас же его черная тень на просеке сделалась намного меньше. Он протянул руку к притолоке над низкой дверью и стал ощупью что-то искать там.
— Гляди-ка! Мы, точно пара лисиц, угодили прямо в нору! — довольным голосом сказал он и вставил ключ в замок.
Ему пришлось помочь ей переступить порог, ноги у нее дрожали, икры свело судорогой, она не в силах была больше сделать ни одного шага. Он чуть ли не на руках внес ее в избушку и положил на кровать.