— О чем же ты говорил? — неожиданно услышал я собственный вопрос.

Он бросил на меня удивленный взгляд, словно совсем забыл, что я его слушаю.

— О себе самом, разумеется. Показал ей несколько своих стихотворений и минут десять разглагольствовал о мировой литературе. Я хотел поразить ее, и, по-моему, мне это удалось. Потом мы пили лимонад, ничего другого там не подавали, и потом я стал нашептывать ей, что работаю сейчас над одной пьесой и мне совершенно необходима модель, а то второй акт никак не получается, а она, на мой взгляд, такой интересный тип и вот бы она захотела мне помочь. В общем, техника тебе знакома.

— Не знаю, — сказал я. — Я не писатель.

— А потом я достал клочок бумаги, кажется, даже вырвал из тетради с лекциями, и в письменном виде задал свой вопрос. Правда, спросить ее прямо я не решился. У меня было такое ощущение, что, напиши я эти слова, они словно бы отпечатаются в воздухе, так и повиснут у всех на виду. Поэтому я написал, что если она «согласна», то пусть загнет кончик бумажки и отдаст мне ее обратно. А если не согласна — ну, тогда пусть не загибает.

Андрэ расстегнул жилет, вскочил и принялся расхаживать взад и вперед по мягкому ковру. Я бы тоже с удовольствием встал, долго усидеть в этом его кресле для посетителей было довольно трудно. Но я остался на месте. Кленовый лист заскользил по стеклу черешком вниз, но потом остановился у нижней перекладины оконной рамы.

Андрэ снова подошел к письменному столу.

— Боже, до чего я был взволнован, — сказал он. — Я не знал, куда девать глаза, не смел посмотреть в ее сторону. Я закрыл лицо руками, своими влажными, потными руками. Меня бросало в жар и в холод, у меня так кружилась голова, что на миг я едва не потерял сознание. Кажется, я даже молился про себя. Но вот бумажка передо мною, лежит на столе у самых моих рук.

Он сделал искусственную паузу. И — грохнул кулаком по столу.

— Разрази меня гром, я увидел загнутый уголок! Неописуемо пикантный, стыдливый, целомудренный, самый очаровательный загнутый уголок, какой только можно себе представить! До того аппетитный, что я готов был его проглотить!

На столе против меня лежал причудливого вида красивый камень. Из тех, какими в конторах придавливают к столу записки и бумаги, чтобы внезапный порыв ветра не расшвырял их по комнате. Погруженный в свои мысли, я взял камень и взвесил его на ладони.

— Ну а дальше? — спросил я.

— Дальше? — Рука его с растопыренными крепкими пальцами лежала на столе. Я не мог оторвать взгляд от коротко остриженных четырехугольных ногтей. — Дальше — что ж, нетерпеливое ожидание, счастье были позади. Оставалось лишь тайком снять в городе комнатушку. Конец ведь всегда трафаретный.

— Пожалуй что так, — отозвался я.

— Между прочим, как личность она была достаточно заурядна, — заметил Андрэ. — Скоро я начал от нее уставать. Так что тянулось это не особенно долго.

Кленовый лист исчез, его уже не было видно. Я осторожно положил камень на стол и взял свой бокал. Во рту у меня по-прежнему было сухо.

— Ты что, торопишься? — спросил Апдрэ, увидев, что я достаю часы. — Скорей к себе в контору и снова за дела об изменниках родины?

— Ого! — сказал я. — Засиделся я однако! Надо бежать, а то опоздаю. Я должен поспеть на поезд четырнадцать тридцать. — Я взял свою шляпу, пролежавшую все это время на столе, и поднялся с кресла.

— Как, уже?.. — Вид у Андрэ был крайне огорченный.

— Что поделаешь, — сказал я. — Работа.

— Ты хоть виски-то сначала допей. — Он крепко, по-дружески обхватил меня за плечи.

Мне стало как-то не по себе. Я взял свой бокал и осушил его. Я выпил все до дна. Последний глоток виски с содовой никогда не бывает хорош на вкус. Теплый до тошноты. И какой-то горьковатый.

— Смотри же, обязательно ко мне загляни, когда в следующий раз будешь здесь, — сказал Андрэ. — И постарайся, чтобы у тебя было побольше времени. Приятно посидеть вот так вдвоем, вспомнить, как говорится, счастливую пору своей жизни. Вернее, счастливые мгновенья, — поправился он.

Я пожал ему руку на прощанье. Ладонь у него была жесткая, сухая и теплая.

— Ты наших кого-нибудь видишь? — спросил Андрэ. — А что, если нам как-нибудь собраться всем вместе? Здорово было бы, а? Черт дери! — восторженно рявкнул он вдруг. — А ты знаешь, что в этом году десятилетие нашего зачисления в студенты? Мы же в тридцать пятом поступили, верно? Господи, ну конечно! И ты, и я, и Фредрик, и Рольф, и Лисбет, и Венке, и… Да, кстати, а что стало с Венке, ты не в курсе? Не знаешь, где она сейчас обретается?

— В Драммене, — сказал я.

— В Драммене? И вы с ней видитесь?

— Каждый день, — ответил я.

— Что ты говоришь!

— Она замужем. — Я понимал, что самое время сказать ему об этом. Возможно, мне следовало сказать об этом раньше.

— Да что ты говоришь! И кто же ее муж? — спросил Андрэ.

— Я.

Упругие мускулы у него на щеках как-то разом обмякли, опали. И я подумал, до чего не похож сам на себя может сделаться взрослый мужчина, когда он чем-то ошеломлен — с раскрытым ртом и отвисшей челюстью.

— Да, — сказал я. — Мы поженились осенью сорокового. У нас уже двое детей и третий в проекте. Я очень счастлив с нею.

— Да… — Большие черные зрачки Андрэ сузились, но на этот раз он смотрел мимо меня.

— Ладно, как-нибудь еще поговорим. — Я уже застегнул пальто и стоял в дверях.

— И счастливо тебе закончить новую книгу, — добавил я.

Взгляд мой упал на красивый камень на столе у Андрэ, и я улыбнулся.

Но, выйдя в коридор, я остановился и секунду стоял смотрел на дверную ручку его кабинета. Это была металлическая ручка современного фасона, гладкая и блестящая. Возможно, поэтому мои пальцы так явственно отпечатались на ней.

ТУРБОРГ НЕДРЕОС

Дождь

_{Перевод Ю. Поспелова}

Все дома были черные. И белые дома, и серые дома, и зеленые — они все теперь были черные, а пятна от воды, проступившие на стенах, были еще чернее. Воздух тоже был черный — черный, как дым. И хотя на улице никто не играл, все равно было очень шумно. Улица была полна самых разных звуков. Вода неслась по канавке вдоль тротуара, будто настоящая река, она бурлила и пенилась, из водосточной трубы хлестал водопад. Окна в домах были похожи на глаза — недобрые глаза, которые не хотели на нее смотреть. Улицы были голые, пустые и замерзшие, но все-таки живые. В лужах прыгали тысячи торопливых капель, они разбегались кругами, мешая друг другу, иногда вскипая вдруг белым фыркающим фонтанчиком, а на блестящем асфальте танцевали тени. Интересно, когда стоишь на дожде, подняв лицо и открыв рот, чтобы поймать капли, то в рот почти ничего не попадает, зато все лицо мокрое и за воротник тоже течет. Она высунула язык еще дальше, но все зря — разве дождь на него попадет, даже самый сильный на свете?!

Она спустилась по ступенькам, ведущим в подвал, чтобы посмотреть на дождь из укрытия. Весь тротуар был одной танцующей, кипящей, фыркающей лужей. Косая дробь дождевых капель металась по панели, то бесцельно бросаясь из стороны в сторону, то беспокойно кружа на месте. Тротуар был почти на уровне ее лица, но ей не хватало веселого стука капель по капюшону, и она высунула голову. Потом, как-то потихоньку, она опять оказалась вся под дождем. Ей хотелось потрогать дождик, быть вместе с ним и подружиться с ним. Она даже понюхала дождь: от него пахло уютом и спокойствием. Водиться с дождем было очень интересно, это был ее собственный дождь, и он ей нравился. Он был добрым и грустным. Они были вдвоем и делились друг с другом своими печалями.

Но долго делиться печалями надоедает. Дождь играл на тротуаре без нее. Хердис стало грустно. Ведь с дождем ничем не займешься, с ним не поиграешь в магазин или во что-нибудь еще, не объяснишь, что он тебе нравится, и, главное, с ним нельзя ничего делать. Она попробовала бегать вперегонки с косыми полосами дождя, которые неслись по тротуару, выбивая за собой след, но они скакали из стороны в сторону и настигали ее как раз тогда, когда она этого не ожидала. Вообще-то не так уж это было и интересно.