Течение повернуло судно, и теперь носовой частью оно обращено к слабо освещенному городу, который лежит, зажатый справа дамбой, а слева — дугообразной полоской берега. Он видит джунгли, их узорчатый силуэт, пальмы, тяжелые, отягощенные листвой кроны.
Юнга переел, чувствует себя плохо. Не следовало бы пить столько водки и пива, думает он.
Стюард в честь сочельника накрыл столы белыми скатертями в кают-компании для экипажа. Матросы расставили подносы с фруктами и орехами, большую часть спиртного они купили сами. Через несколько минут скатерти уже все были в пятнах и мокрых потеках от пива.
Юнга сплевывает в воду. Ни звука. Нащупав гвоздь в кармане брюк, он бросает его в жирную воду. Легкий всплеск.
— А ну заткни глотку! — кричит кто-то из парней в кают-компании.
Не исключено, что все закончится дракой, этим почти всегда кончается, когда они приходят в порт. Так бывало на протяжении всего пути: в Антверпене, Марселе, Бомбее и вот теперь в Коломбо.
Эриксен, матрос, сказал, что хорошо бы встретить сочельник в море. Когда же это не получилось, он закрылся в своей каюте и не вышел к ужину вовсе. Эриксен религиозный.
Вначале юнга не имел ни малейшего представления о Коломбо, потом старшие матросы начали рассказывать о городе, и то и дело у них срывались с губ непристойные слова. Потом Коломбо стал гаванью под слепящим белым солнцем, а на следующий день юнгу захлестнули впечатления, ошеломляющие, как и этот нестерпимый зной.
В магазине было тихо и прохладно, под потолком тяжело вращался вентилятор. Оборот за оборотом: хлип-хлип-хлип!
К бело-меловой стене вертикально прилепился — как брошка — паук, спокойный, словно гипнотизирующий, с серыми, растопыренными, как у ящерицы, лапами, с липким языком, готовый в любую минуту к нападению на любое насекомое, которое появится в пределах его досягаемости.
С секунду юнга постоял неподвижно в дверях, в нем все как бы застыло в этой прохладной тишине. На каменном полу виднелись следы влажной метлы; с трех сторон тянулись коричневые стойки со стеклянными витринами. Товары в них были редкостные: звездообразные сапфиры, жемчуг, рубины, золото, шелк, веера, шкатулки, цепи, филигранная чеканка, куклы, нефрит, сумки из крокодиловой кожи.
Подняв глаза, он увидел хозяина магазина, который бесшумно, словно по нажатию кнопки, вышел из-за портьеры и появился у прилавка. Черные волосы лоснились от кокосового масла, костюм сверкал белизной.
Высоко на белой стене было распахнуто окно. Сероватые ворсистые пальмовые стволы пересекали по диагонали квадратик неба — голубого-голубого, как Индийский океан.
Вот выходит боцман, пристраивается у перил поодаль и начинает мочиться — внизу, в светящемся море, забулькало. Бросив взгляд на юнгу, боцман задерживается на минуту, но, не сказав ни слова, удаляется.
— Дьявол бы вас всех побрал! — кричит все тот же голос. В ответ ему другие тоже кричат.
Тогда в магазине он ничего не купил. Маленький сингалезец в белом костюме не пытался навязать ему свой товар. Он только водил худой рукой по стеклянной поверхности витрины. И юнга вышел на ослепительный свет, зной плотно охватил его тело под одеждой из хаки. Трое рикш, завидев его, быстро подлетели, развернулись перед ним, как скаковые лошади, начали зазывать его, преграждали ему путь, задевали тележкой. Он предпочел идти пешком, среди духоты, где смешались запахи человеческого пота, топленого сала и отбросов.
Зной и солнце приводили его в отчаяние, платиново-белые неподвижные лучи вонзались в него, как будто заряжая все его тело током высокого напряжения, испепеляя каждую клетку организма. Он вошел в ресторан, где были круглые столики, вращающиеся стулья с грязными сиденьями, стойка бара, блестящие краны. Здесь сидели английские моряки, они пили джин с тоником. Юнга заказал пиво, темная прохладная жидкость была приятна, она приглушила пожар у него внутри. Он вытер лицо большим голубым носовым платком, который положила мать в чемодан, собирая его в дорогу, положила вместе с выходным костюмом, бельем, носками, туалетными принадлежностями. Рабочая одежда была в мешке. Он, готовясь к отъезду, знал, что нужно обзавестись морским мешком с медной ручкой и висячим замком. Когда пароход отчалил, мать стояла на пристани. Она махала рукой и плакала, а он сидел на корме, разматывал манильский трос. То было зимой, два черных фыркающих буксира тянули пароход через груды грязного снега, выброшенного очистительными машинами. Зима в ту пору была суровой, на улицах лежали большие снежные сугробы.
Он смотрел на мать, маленькое беспомощное существо. Когда он сказал, что собирается уйти в море, она заплакала, всячески старалась отговорить его. Но где ей, что могла она предложить взамен? Он только похлопал ее по плечу, давно прошли те времена, когда он прислушивался к ее словам. Да и кто станет с ней считаться? Изможденная женщина с тихим голосом, покинутая мужем… Он стоял на корме, смотрел и жалел ее, но не успели они выйти в Ослофьорд, как образ ее отодвинулся куда-то вглубь и возник подобно привидению, лишь когда он распаковывал вещи, которые она стирала, гладила, собирала для него. Растроганный, он решил непременно написать ей, как только они прибудут в Антверпен. Но получилось так, что в Антверпене он закрутился и забыл: Шкиперская улица со своими соблазнами, две шальные девчонки, которых он и его товарищ, такой же юнга, как он, притащили на пароход, вино, любовь…
Пошатываясь, приближается машинист из Сандефьорда: остановившийся взгляд, красное лицо. Стараясь держаться ровно, он направляется к стюарду требовать еще водки.
— На палубе стоишь, да? — спрашивает он. — Слишком благородный, чтобы со всеми быть?
Юнга понимает, что ответить нужно быстро и точно.
— Просто вышел на свежий воздух, Сандефьорд! — говорит он. — Ты же знаешь, я еще не научился пить как следует. Другое дело вы, взрослые, мне еще далеко до вас, с вашим опытом.
Машинисту эти слова по душе, мокрые, слюнявые губы растягиваются в улыбку.
— Хорошо, что ты понимаешь это! Давай руку! Если у кого на тебя зуб, выкладывай. Со мной будет иметь дело! Я его как следует вздую!
Машинист идет дальше, а юнга поднимается на ют. Он не хочет встречаться с машинистом, когда тот будет возвращаться обратно ни с чем, после того как его вышвырнут из камбуза.
Черная крыса с писком ползет по свернутому тросу на левом борту. Юнга вздрагивает, он быстро проходит мимо наглухо задраенного иллюминатора, направляется к флагштоку.
Вчера на сушу он переправился на лодке-трамвайчике. Двое мужчин в грязных тюрбанах с блестящими, как изразцовая печь, лицами, сидели рядом посреди лодки и взмахивали веслами, одновременно откидываясь назад. Юнга сидел на корме под небольшим балдахином. Они подошли близко к шхуне с идеальным порядком на борту: медь начищена до блеска, аккуратно сложены канаты, корпус свежевыкрашен. Мужчина в белом чесучовом костюме сидел в шезлонге на корме, читал газету, над ним был зеленый тент. Название шхуны было написано арабскими буквами, юнга не знал, что оно означало. Должно быть, это ловец жемчуга, подумал он, и все вновь представилось ему необыкновенным и сказочным — ослепительная синева океана, крошечные облака на горизонте, коралловый риф, изогнутые стволы пальм, кристальная вода в бухте, лагуны с проворными аквариумными рыбками среди диковинных растений песчаного дна. И все это может мгновенно измениться: стоит подуть ветру, как тучи заволакивают солнце, вздымаются тяжелые волны и пароходам приходится вступать в единоборство со стихией.
Из кают-компании доносятся голоса, визгливые обрывки то ли рождественских песен, то ли бог знает чего, что приходит в голову подвыпившим морякам. Вдруг раздается грохот. Похоже, что кто-то одним взмахом руки очистил поверхность стола от стоявшей там посуды. А может быть, это машинист из Сандефьорда швыряет алюминиевые подносы в металлические переборки.
Ему вспоминаются маленькие кабачки в Антверпене со следами блевотины на полу. Музыкальные ящики-автоматы выкрикивали заигранные популярные песенки, пьяные матросы у стойки бара раскачивались на трехногих табуретах, вокруг них вертелись немытые, добела напудренные шлюхи со всклокоченными сухими волосами, пьяное зловоние висело в воздухе.