— Ну, говорил. Так это когда было!

— В мое рождение.

— Ага. Было дело. Так ведь то в море, а в море мало ли чего захочется.

— А я-то и бутылочку нарочно для этого случая берег.

— Ага. Это верно. А может, лучше прихватим ее, когда на танцы пойдем? Глядишь, познакомимся с девчонками — и угостить чем будет. А?

— Ну как знаешь. Я тогда один пойду.

— Ну чего уж ты сразу так. Раз я сказал, значит, пойду с тобой. Я только подумал, что, может, тебе и самому теперь расхотелось. Велика ли радость — забраться на горушку, сидеть на травке и вдвоем виски тянуть.

— А помнишь, как мы с тобой тогда говорили и как нам это хорошо показалось?

— Когда ты про Канаду рассказывал, и правда хорошо показалось. А теперь я и позабыл уже, да тут ведь тебе не этот… как его там…

— Сент-Джон. В Сент-Джоне это было. Рейс у нас тогда был в Сент-Джон. И мы с одним парнем так сделали — как сошли на берег, купили бутылку — и айда за город. А там, за городом, то есть прямо как у нас на родине — кругом холмы, лес, за оградами выгоны. Уселись мы с ним вдвоем на опушке, греемся себе на солнышке, ну, из бутылки не спеша потягиваем, толкуем себе о том, о сем… И вдруг глядим — большое стадо овец…

— Ну да. А следом две девчонки. И очень с ними весело стало, как вы их тоже из бутылки угостили. Теперь-то вспомнил.

— Они сразу, как увидали нас, так давай смеяться.

— Не знаю только, кому тут смеяться, на нас глядя. Тут ведь тебе ни опушки, ни выгона, кругом вон одни только нефтехранилища торчат и трубы тянутся.

— Ну, быть не может, чтобы не нашлось какого-нибудь пригорка или на худой конец простой лужайки, чтобы нам с тобой посидеть и спокойно выпить, а там и на танцы можно. Глянь, как солнышко светит, — самое милое дело сейчас на травке посидеть, тогда только и почувствуешь по-настоящему, что ты на берегу.

— Ну ладно. О’кей. Пошли. Бутылку-то не забудь.

— А она — вот, при мне.

— Слушай, а может, лучше возьмем такси, чем пешком твою горушку искать?

— Не надо. На такси мы и сами не заметим, как в городе окажемся.

— Ну и упорный же ты!

— А разве плохо пешком прогуляться? Вот плотник, тот, например, на берегу — только пешком.

— Сказал тоже — плотник! Он же импотент.

Пошли. Старший матрос нехотя, младший весело, опережая товарища на несколько шагов. Однако скоро он остановился и подождал своего спутника, испугавшись, как бы того не сманил какой-нибудь таксер. Дальше пошли рядом и вышли на асфальтированное шоссе, ведущее в город. Справа и слева от дороги — башни нефтехранилищ, трубы нефтепровода, железнодорожные пути с длинными вереницами нефтяных цистерн. Старшему лет двадцать с небольшим, младшему в сентябре, несколько дней тому назад, исполнилось девятнадцать. Оба шли по дороге, никуда не сворачивая.

Наконец набрели на пригорок у самой дороги, поросший до того зеленой травой, какой нигде, кроме Англии, не увидишь. Взобрались наверх. Младший сбросил плащ, расстелил его на траве, достал из-за пазухи бутылку виски и протянул старшему.

— Ну, будь здоров, приятель! Поздравляю.

— Это с чем же?

— Так выпивка-то у нас в честь твоего рождения.

— А! Тогда спасибо. Ну и ты будь здоров. Спасибо стюарду за угощение.

— А он всегда даст, если его вежливо попросишь и пообещаешь, что будешь осторожненько.

— Не очень-то удобно отмечать рождение в рейсе — то тебе вахта, то еще что…

— Да уж. Наотмечаешься так, что потом, пожалуй, и сам не обрадуешься.

— А так-то лучше — сидишь себе, не спеша из бутылки потягиваешь, никуда не торопишься.

— Ага. Наверно.

Вокруг не росло деревьев, ни одного не было сколько видит глаз. Только за проволочной сеткой на много миль тянулись метровой толщины трубы нефтепровода. А дальше со всех сторон — большие круглые блестящие башни нефтехранилищ, и железнодорожные пути с цистернами, и несколько заводских труб, из которых вверх, в безоблачную пустоту, факелами вырывались языки бездымного пламени.

— Денег, поди, тут уйма вложена.

— Должно быть.

— Это надо же выдумать — из труб так и пышет, а людям внизу и сигаретки закурить нельзя.

— Так это же вон как высоко. И потом, лучше все-таки сжигать газ, чем людям дышать этой отравой.

— Если бы не вон эти две башни, нам все было бы видно внизу, даже наш танкер.

— Ага. Наверно.

Две автоцистерны с рокотом проехали на второй скорости, оставив позади растекающийся черный хвост выхлопных газов.

— Фу ты черт, пакость какая! Навоняли-то как.

Нетерпеливый двухместный автомобильчик загудел, обгоняя их. За ним проехало от причалов такси.

— Вот уж если ребята нас заметят, подумают, что мы совсем свихнулись.

— Не заметят. Когда в такси едешь, ничего не замечаешь. Плотник вот тоже всегда говорит…

— Да ну его, твоего плотника, он же…

— Ну ладно, ладно… Выпьем давай!

— Давай.

Оба отхлебнули из горлышка. Старший матрос икнул.

— Хорошее у тебя виски.

— Правда же — так пить гораздо лучше, как мы сейчас? Остальные наши ребята платят в пивной за каждую рюмку по два шиллинга, а там и всего-то капля на донышке. А мы вот спокойненько пьем, и настроение для танцев подходящее будет, а все задаром.

— Ага. Наверное.

Отпили еще по глотку. Младший матрос поперхнулся, закашлялся и икнул. Глотнул еще. Поглядел на старшего и передал ему бутылку.

— Ты давно плаваешь?

— Пятый год пошел.

— И все на танкерах?

— Ага.

— И сколько же ты их переменил?

— Четыре. А может, пять.

— Тебе нравится?

— Что — нравится?

— Да на танкере. Ведь лучше на танкере, чем на сухогрузе, правда?

— Не знаю. Ни разу на сухогрузе не плавал.

— А я в прошлый раз — на сухогрузе. В первый раз тогда плавал. В порту дольше стояли. Так вроде бы и шансов больше.

— Зато небось и вкалывать больше приходилось.

— Ну еще бы.

— На танкере лучше.

Опять отхлебнули по глотку, уже без тостов, оба вынули из кармана по непочатой пачке «Честерфилда» и закурили. Старший помалкивал, зато младшего тянуло на разговоры.

— А ведь нам тут неплохо.

— Ага. Конечно.

— Интересно, можно ли тут вообще курить?

— Можно, наверно. За загородкой нельзя, а тут снаружи можно.

Помолчали. Младший подыскивал, о чем бы поговорить, и вдруг вспомнил где-то вычитанное:

— Как по-твоему, мы многим жертвуем ради моря?

— Как — жертвуем?

— Ну так. В смысле — семья там, друзья и прочее.

— А я холостой.

— Ну пускай. А остальное? Ведь вот вернемся мы домой, и все будет точно чужое. Если бы мы не уезжали, так ведь этого бы не было — друзья бы у нас были и вообще…

— Друзей с меня и на танкере довольно.

— Ну а если ты рассчитаешься и поступишь на другой, так встретишь там уже других людей, и, может быть, не найдется ни одного, с кем бы тебе…

— Подумаешь. Не все ли равно. Главное — знай делай свою работу.

— Ну а если бы у тебя была семья или хоть один близкий человек на берегу…

— Ну чего ты ко мне привязался! Если ты затем меня сюда тащил, так мне это ни к чему. Ерунда все это. Я-то знаю, раз проплавал уже чуть не…

— Да что ты, что ты! Давай поговорим лучше, о чем тебе самому хочется.

Солнце скрылось за одним из нефтехранилищ, на которых большими красными буквами написано было «Шелл», а под буквами — гигантская раковина.

— Мы на «Шелл» работаем?

— Ага. Конечно.

И снова молчание. Наконец младший матрос напал на новую тему:

— А ведь здорово, как подумаешь, что это мы нефть возим.

— Как это — мы?

— А кто же ее привозит сюда и в другие места? Мы.

— Мы с тобой никакой нефти не возим, а разве что грязь, которая под ногтями застрянет. А нефть другие возят, кто поважнее, — судовладелец.

— Так ведь без нас как же ему возить!

— Что с нами, что без нас — прекрасно бы обошелся. Нашел бы кого другого.

— Но другие-то ведь все равно что мы, а мы все равно что те, другие. Мы — это все мы вместе.