У входа в залу толпились старики биркебейнеры, пришедшие оказать королю почет и уважение. Их допускали к нему небольшими группами, и они ждали своей очереди, по обыкновению людей пожилых неустанно рассуждая о минувшем. Они помнили «дьявольского священника», иные – с самого первого дня, когда он собрал их вокруг себя, разношерстную ватагу мятежников, оборванцев, которые поневоле обертывали икры берестой, чтобы не обморозиться до смерти. «Убивший лендрмана сам станет лендрманом!» – провозгласил Сверрир. Теперь они вновь сошлись на Хольме, для одних путь был недолог, другие ехали из дальней дали. Некоторые явились из тех же усадеб, от тех самых жен, которыми завладели много лет назад, когда их мужья пали в бою.

Кое-кто из победителей – зачастую знаменитейшие богатыри – лучше сносил напасти, нежели благоденствие. Свидетельством тому была не только их внешность, но и теперешние имена: Хельги Перловое Пузо, Карл Окорок, Гуннар Горшок Каши, Эйнар Масляный Бочонок.

Об Йоне Гаутссоне король спрашивал на особицу, и войти ему дозволили вместе с сыном, только на цыпочках, чтобы не разбудить Рейдара Посланника. Король Сверрир встал со своего ложа, прислонился к резному креслу. По тогдашней моде на нем была длинная, до пят, туника. Раньше он, бывало, высмеивал тех своих приближенных, что ходили в этаких одеяниях: дескать, вырядились в бабьи рубахи. Теперь же и внимания на это не обращал – туника и туника, не все ли равно. Больше всего двенадцатилетнему Гауту запомнились глаза короля. Водянисто-голубые, но проницательные и живые, как у юноши. Встретившись с королем взглядом, ты мгновенно забывал даже, как он бледен и одышлив. С таким человеком без приглашения не заговоришь. Тут надлежит слушать и отвечать, только когда спросят. Конунг Сверрир посмотрел на отрока и сказал, что с виду он настоящий Энес, по всем, статьям крепкий да сильный. Хочет ли он стать воином, как отец? Истинным биркебейнером?

И юный Гаут Йонссон сам ответил:

– Да, государь.

– И как твой брат Арнбьёрн Йонссон[23], баглерский воевода?

Назвав имя двадцативосьмилетнего Гаутова брата, самого грозного из нынешних своих противников, король Сверрир явно изучал перепутанные лица отца и сына. Он забавлялся.

– Арнбьёрн Йонссон – воин милостью Божией. Счастлив епископ Николас, воспитавший баглерам такого воителя, и счастлив я, ибо вы двое на моей стороне. Но теперь мы больше не будем воевать с моим родичем, епископом Осло. Как я понимаю, третий твой сын – кажется, его зовут Аскель? – по натуре более миролюбив?

– Аскель только что воротился из Ростока, государь. Он теперь ученый магистр и богослов.

– Для надежного человека вроде Аскеля нам бы не мешало сыскать место на Хольме. А то здесь многовато переменчивых богословов, у которых семь пятниц на неделе. У тебя прекрасные сыновья, Йон Гаутссон, все трое боевые, каждый по-своему. Перед вами же – донельзя усталый, одержимый дьяволом, негодящий вояка, ныне благодарный Господу за то, что Аскель миролюбив, а Гаут юн, что не пришлось идти на уловки и сталкивать твоих сыновей лбами. Ты, однако, расскажи им, как старый Сверрир учил тебя военному искусству, Йон, расскажи о слабостях больших военных отрядов и о силе малых.

Засим король сделал рукой знак, и отец с сыном, кланяясь, покинули залу. На пороге они разминулись с молодым дружинником, который спросил, примет ли король двух своих племянников, Хакона Бешеного и Петера Стёйпера. Король ответил, что Рейдар спит, а сам он устал, пусть молодые господа придут в другой раз.

Снова очутившись за дверью, отец и сын тотчас поклонились племяннику короля, воинственному Хакону Бешеному, который, как говорят, получил это необычное прозвище оттого, что порой люди поневоле задумывались, в своем ли он уме. В ответ он чуть заметно кивнул. Поклонились они и второму королевскому племяннику, набожному Петеру Стёйперу, который денно и нощно боролся с мирскими соблазнами. Он тоже кивнул им, но при этом тепло улыбнулся. Королевские племянники стояли первыми в очереди ожидавших приема, стояли в нетерпении и надежде, оба разряженные, в модных востроносых башмаках, в платье из дорогих заморских тканей. Оба воплощали как бы две части девиза короля Сверрира: «Ferus ut leo, mitis ut agnus» – «Дикий, как лев, кроткий, как агнец».

Когда объявили, что королю надобно отдохнуть, племянники вознегодовали. И как раз в этот миг появилась королева Маргрет и решительно прошла мимо охраны прямо в залу. Какую весть она принесла, никто не знал.

Однако ж наутро обитатели Хольма увидали весьма диковинную фигуру. На сей раз этот человек был в развевающемся черном плаще и в чудной островерхой шляпе, тулью которой украшал полумесяц из нашитых стеклянных бусин. Когда он сказал, что за ним посылал сам король, его тотчас пропустили.

Педер Разгадчик Снов угодливо поклонился и сделал сочувственное лицо.

– В каком месте боль особенно донимает нашего всемилостивейшего короля?

– Голова болит.

– В покойницких – да низойдет мир на души усопших! – мертвецам всегда подвязывают нижнюю челюсть платком. Чтобы она не отвисала и рот не открывался. Эти платки, соприкоснувшиеся со смертью, имеют большую целебную силу. К примеру, если болит голова, можно повязать лоб этаким платком – и боль как рукой снимет.

– Еще у меня болит грудь. Дышать нечем.

– В Мелёе делают на груди и на спине, на плечах то есть, надрезы в виде креста, а вытекшую кровь смешивают с вином и дают пить больному. Тогда дышится легче.

– Ну а от боли в горле что посоветуешь?

– В Улленсванге обычно сосут живую лягушку. И болезнь отпускает.

Минуту-другую король смотрел на Педера. Потом сказал:

– Лягушку?

– Живую лягушку.

– Был бы я в добром здравии и надумал завесть у себя в палатах шута, я бы выбрал тебя, потому что ты большой забавник. Да, если б ты меня не забавлял, я бы давным-давно поступил так, как мне много раз предлагали: ох и заболело бы у тебя горло – никакая лягушка не помогла бы! Коли я тебя не повесил, а призвал к себе, то не ради смеху. И не затем, чтобы спешить навстречу смерти, принимая снадобья, какими ты или королева решите меня пользовать. Нет, я призвал тебя потому, что ты умеешь толковать сны. И говорят, всегда был мастером в этом искусстве и впросак не попадал. Хотя отчего незримые силы избрали своим орудием такого болвана, как ты, – поистине загадка. Разве только оттого, что истина глаголет устами шутов, а ты и есть шут.

– Сущая правда, государь, я болван и шут во многих отношениях, но сны толковать умею и о таком важном деле, как откровение во сне, тебе, государь, никогда не солгу.

Король помедлил и, наконец, сказал:

– В последнее время я видел сон, который ты не должен рассказывать никому, даже королеве. И не спрашивай почему.

– Понимаю, государь.

– Этот сон я видел несколько раз. Человек, которого я вроде бы знаю, но не помню откуда, приходит ко мне и что-то говорит. Нынче я впервые услышал эти его слова.

– Что же он сказал?

– «Приуготовься восстать, Сверрир, – так он сказал, – приуготовься восстать». Я что, все-таки выздоровею?

Педер надолго погрузился в глубокие раздумья; заложив руки за спину, прошелся по комнате, глянул в окно. Потом обернулся к королю.

– Обещаешь ли ты, государь, не вешать меня, если я скажу, что этот человек имел в виду?

– Обещаю и хорошо заплачу.

– Государь, не гневайся. Но этот человек разумел воскресение в день Страшного суда.

Сказано ясно, без обиняков.

Наутро, в среду на первой неделе Великого поста, король Сверрир приуготовился. Лишь теперь священникам и монахам велели быть под рукой: недалек тот час, когда им надобно будет соборовать отлученного от церкви короля. Кроме того, спешно отрядили гонцов ко многим из первых людей страны. Все они собрались у ложа короля. И он приказал прочитать вслух письмо, которое намеревался отправить в Нидарос, своему сыну Хакону. Там были наставления в том, как управлять королевством после его кончины. Особенно важно, чтобы Хакон призвал епископов из ссылки на родину и замирился с ними. Король Сверрир вдруг беспокойно пошевелился и сделал знак прервать чтение. Он хочет кое-что сказать.