— Не забудь купить мне самоучитель игры на гармошке.

— Зачем? — ахнул я.

— Мне стыдно. Я прожила на свете тридцать два года и не умею играть «Камаринскую». Ведь это так редко встречается, чтобы женщина играла на двухрядке. Это ты во всем повинен.

— Ну, знаешь ли… — это стало меня раздражать. — Может, ты еще и в секцию мотогонщиков запишешься, как это сделала Мадлен?

— Нет, моя свистулька…

— О, господи!

— Нет, моя свистулька. Мадлен была молода и неопытна и поэтому она пошла к мотогонщикам, А я решила заняться парашютным спортом.

И столько печали прозвучало в ее голосе, что я понял — так может говорить лишь человек, решившийся на все. Я не сомневался, что скоро, очень скоро, ее до боли родной силуэт впишется в небесный пейзаж. Надо было что-то предпринимать. Притом срочно. В какую-то долю секунды передо мной, как в калейдоскопе, пролетело все житие Мадлен. Ведь, если жена войдет в этот образ, я безвозвратно погиб. Представьте себе: моя героиня обожает медвежью охоту, футбольную команду «Кайрат» и во время матча, подбадривая игроков, резво бегает рядом с судьей.

— Моя свистулька…

— Дорогая, зови меня как прежде: милый.

— Хорошо, милая свистулька. Занеси, пожалуйста, на работу мое заявление… Я не могу жить в отрыве от общественных организаций.

— Дорогая, мы взрослые люди. И пойми, слепое подражание героям книг попросту не вяжется со здравым рассудком. Какое тебе дело до Мадлен? Ведь у тебя своя семья, свои интересы…

— Ах, оставь! — Жена устало хлопнула себя по лбу и, естественно, языком потянулась к носу. — До сегодняшнего дня я жила, как в болоте, не зная, что в мире есть кружки самодеятельности и парашютная вышка.

Когда я, выскочив на улицу, громыхнул дверью, из пятнадцати квартир высунулось пятнадцать жильцов. «Что делать? Что делать?»— в тяжелом раздумье я долго бродил по улицам города. Я знал, я ничуть не сомневался, что еще ни одно перо на свете не оставляло после себя столь, простите, гениального романа. И образ Мадлен получился настолько жизненным, что все читательницы па какое-то время становятся великими артистками и, как губки, впитывают в себя черты характера моей героини. Я грустно улыбнулся. В Болгарии, в Англии, в Венесуэле добрые мужья приносят своим женам в подарок мою книгу. И па другой день из лексикона народов исчезают слова «муж», «супруга», «милый» и все это подменяется одним всеобъемлющим словом «свистулька». Жены из ружей всех калибров лупцуют медведей, прыгают с парашютами и занимаются штангой, создают гармошечные ансамбли и гоняют мужей валить лес. Ведь это страшнее любого потопа. И как жить тогда нам, мужьям?! Нет, тысячу раз нет! Я…уничтожу свою Мадлен!

Ты вот, очкарик, идущий мне навстречу, знаешь ли ты, что сейчас я иду домой спасать человечество. И тебя заодно, очкарик. Да-к помаши мне вслед рукой, подбодри меня напутственным словом. Молчишь? Впрочем, откуда тебе знать, что через несколько минут погибнет самое великое произведение в истории человечества. Прощай, Мадлен!

Я открыл дверь и решительно направился к столу. И — о ужас! — мой роман куда-то исчез. Не веря своим глазам, я перерыл всю квартиру. Пот градом катился с моего лица. Ныла спина. Я прилег на пол и вдруг услышал голос соседки. Гневным фальцетом, покрывая жалкий лепет мужа, она воскликнула:

— Я любила тебя, блудливый пес. И я прогоняю тебя. Цыц, каналья!!!

Вслед за этим по лестнице скатилось два или три чемодана. Я потерял сознание. Очнулся я к вечеру. Над постелью склонилась жена. Она сказала:

— Я дала твой роман почитать соседке. Она в восторге.

— Я з-знаю…

— Ну и отлично! Ты, моя свистулька, как придешь в себя, помой полы, а я пойду пыжей куплю.

…Сейчас мы живем вместе с соседом в Доме колхозника. Свою рукопись, а вместе с ней и несравненную Мадлен, я все-таки уничтожил. И я хочу сказать вам, если у вас дома все благополучно, благодарите меня… Я пошел на великую жертву. Словом, спите спокойно, мужчины.

Я сав юлбюл

Озарение пришло, как это всегда бывает, в самой неожиданной обстановке. Я стоял посреди улицы, на «островке безопасности», мимо меня проезжал милицейский мотоцикл. И вот, когда я посмотрел на мотоцикл, в голове у меня что-то щелкнуло (озарило, значит) и я, что есть мочи, закричал:

— Дуро!..

Вручая мне «штрафную» квитанцию, сержант сказал: — Может, гражданин, вы и на самом деле открытие сделали, но врачу все-таки покажитесь. — Милиционер козырнул и укатил.

А я мял в руках квитанцию, улыбался и думал: это, наверное, первое открытие, за которое сам изобретатель заплатил государству рубль. Что я сделал открытие — в этом сомнения не было. И натолкнул меня на открытие симпатичный милицейский мотоцикл. На люльке у него было написано «оруд». А когда щелкнуло у меня в голове, я увидел это слово по-своему, наоборот: «дуро». Просто? Вот в этом-то и вся гениальность!

Почему, скажите, в последнее время появляются такие слабые, серые, пустые стихи? Отвечаю. Все рифмы заталдычены до такой степени, что поэту, как бы он ни крутился, нового ничего не придумать. Слова как бы «девальвировались», поизносились. И поэту сейчас — ни тпру, ни ну. Возьмем, к примеру, слово «любовь». Какие на эту «любовь» рифмы? Они давным-давно известны. Кровь, вновь, свекровь… И, пожалуй, все. И все эти «крови» и «свекрови» поэтами так затырканы, что и слушать-то их не хочется. По себе знаю. Я как-то в трамвае по дороге с работы сказал одной длинноногой блондинке: «Я вас люблю». И что, вы думаете, она мне ответила? «Пьянчуга ты, говорит, проклятый, а еще бороду отпустил». А вот теперь представьте, если бы я по-своему, по-новому, сказал той же самой длинноногой блондинке: «Я сав юлбюл». Чувствуете, сколько нежности, новизны в слове «юлбюл», как неожиданно и интимно складываются в этот момент губы.

И какой необычный простор для поэтов! Вместо набивших оскомину пустых слов: «утро», «звезда», «сердце», «любовь», «марс»— мы бы слышали загадочные и удивительные звуки: «Орту», «адзевз», «ецдрес», «юлбюл», «срам». И какие неожиданные рифмы находили бы поэты! Например, на слово «юлбюл». Кабул, Абдулл, надул…

Вот, собственно, в этом-то и заключается смысл моего удивительного открытия. Согласитесь, что за такое открытие и рубля не жалко. Надеюсь, что читатели поддержат меня, а самые талантливые из них углубят мое изобрететение.

С уважением ВЕЧАМЛОТ Г.

Факсимиле

Длинный, как пенал, кабинет. По ковру к массивному столу движется управляющий трестом Гаврил Мефодьевич Булкии. Следом, соблюдая дистанцию, трусит услужливый секретарь, числящийся по штатному расписанию бульдозеристом. Замыкает процессию стенографистка. Гаврил Мефодьевич усаживается в кресло, перебрасывает листок календаря и зычно объявляет:

― Итак, приступим к работе. Какие планы на сегодня? Секретарь-бульдозерист распахивает книжку и читает:

― В девять пятнадцать изучение приказов главка, в десять тридцать составление наших приказов, в одиннадцать ноль-ноль совещание ИТР, в одиннадцать тридцать прием посетителей, в одиннадцать тридцать пять — посещение объектов…

― Ишь сколько натараторил! — удивился Гаврил Мефодьевич. — Для начала я хочу написать приказ. Где ручка? Я хочу проучить одного выскочку. Иду я вчера по коридору, а он как выскочит из отдела и головой прямо в солнечное сплетение. Как его фамилия?.. Ну он такой длинноногий, и вот с такими ушами.

Для наглядности Гаврил Мефодьевич растопырил руки у головы.

— Улыбкин.

― Вот я сейчас этому Улыбкину прочищу мозги. Где бумага?

― Не утруждайте себя, продиктуйте приказ стенографистке.

― А ведь верно. Хорошо, пишите: «За выскакивание из отдела без предупреждения…»

Секретарь-бульдозерист в такт словам кивал головой, но потом не согласился:

― Позвольте чуточку изменить формулировку. Будет лучше, если мы напишем: «За грубое поведение…»

― Согласен. Ну, а дальше сами напишите.