Отчитывались секретари подземных ячеек. На руднике был прорыв. Критиковали сурово.

— Таких комсомольцев, которые плохо работают, надо не только из шахты, но и из комсомола выгонять «с ветерком». Какой же ты борец, когда в такой момент предаешь!..

— У нас еще до сих пор у машин стоят вредные нам люди. Вот и спалили в нашей шахте два мотора. Надо брать пример с Красной Армии. Разве там пулемет доверяют абы кому? Надо поснимать чуждых к чертово-дьяволовой матери и поставить своих, надежных…

— Надо любить механизмы. Он подходит к механизму, как к тигру…

Очень часто повторялось слово «провернуть»: «провернуть работу с партийной молодежью», «провернуть с порожняком», «провернуть с литературой», «провернуть с завтраками»…

Поздно ночью, прямо с собрания, комсомольцы гурьбой пошли в столовую. И Миша пошел с ними.

Парень с закопченным лицом, только что вылезший из шахты, говорил заикаясь о том, о чем не успел высказаться на собрании.

— Мы, комсомольцы, должны работать, как… как… — Тут он застрял, то ли потому, что не находил подходящего слова, то ли по причине заикания.

Идущие рядом с ним товарищи весело и громко орали со всех сторон:

— Как черти!

— Как звери!

— Как орлы!

— Как паровозы!

Парень качал отрицательно головой. Не то, значит, не то. Вдруг резким движением руки остановил всех. На него смотрели с любопытством — что скажет? И он без запинки выговорил полностью всю фразу:

— Комсомольцы должны работать, как большевики…

Миша спал не раздеваясь. Снимал только ботинки. В комнате, кроме Михаила, находилось еще восемь человек. Прежде чем заснуть, они читали газеты и долго разговаривали. Откуда у них столько силы и бодрости при такой адской работе в шахте? Они говорили о делах в Европе, о получении промтоваров в кооперативе рудника, о проценте добычи угля за сегодняшний день, о посылке на курсы по механизации, о предстоящем спектакле, о том, что сегодня в столовой лапша пахла дымом, о том, что им пишут в письмах из дому, и гадали, сколько путевок в Горную академию попадет на их рудник в этом году.

«Откуда у них столько энергии при такой работе в шахте?» — удивлялся Миша. Он не вступал в беседу. «О чем с ними говорить? Не о чем. Мне скучно с ними, Нина. Неинтересно. Только с вами, Нина, мне не скучно. Вы моя единственная радость».

Когда тушили свет, он засыпал и видел: то голубой блеск Нининых глаз, то улыбку, то сверкание узкой руки…

Миша сидел в приемной амбулатории. Оттачивая карандаш, он глубоко порезал себе палец и сейчас явился на перевязку. Сидевший рядом с ним бледный паренек — совсем мальчик — с длинными темными ресницами часто хватался за коленку и морщился от боли. Иногда он обнажал колено и осторожненько дул на него. Михаил, заметив багрово-черную рану, спросил, почему он раньше не обратился в амбулаторию.

— Не хотелось брать бюллетень, — ответил тот просто и добавил, что из партии комсомольцев, прибывших вместе с ним на рудник, трое убежали.

— При чем тут вы? — удивился Миша.

— Как же! Мы ответственны. Они опозорили всю нашу бригаду, вот мы и обязались без них сдавать ту же норму добычи. Прогульный день — нам зарез.

Мишу это не удовлетворило. Ему было жаль паренька, он говорил отечески, с некоторым раздражением — о том, что надо было сразу же обратиться к врачу, что это возмутительно, что это некультурно, что это черт знает что.

— Это верно, — соглашался тот с мягкой улыбкой на запекшихся губах. — Но у нас горячка, — и он старался объяснить Михаилу все то, что для него было очевидным и ясным. — Амбулатория с утра, а мы — утренняя смена. Я и решил потерпеть до выходного. Иначе я подвел бы остальных товарищей. Сорвал бы норму…

В уголке на скамейке сидел шахтер с перевязанной щекой, опустив голову, он часто сплевывал на пол. Неожиданно он встал и резко крикнул, обращаясь к пареньку:

— Да что ты, Лисенко, оправдываешься перед этой килькой!

Михаил узнал Галузо. В это время открылась дверь, к санитар стал выкликать записавшихся на прием. Галузо вызвали первым.

Уходя, он еще раз строго приказал Лисенко:

— Не унижайся перед килькой! — грозно посмотрел на Мишу и не поздоровался…

Вечером по направлению к клубу, по грязной улице рудника, шла шумная, беспорядочная толпа.

— Что случилось? — спросил Миша у отставшего от толпы старика, похожего на Бернарда Шоу.

Попыхивая трубкой, старик пояснил:

— Летчики приехали. Наши ребята… Были шахтеры, а теперь вон куда забрались, — и он показал на лиловые тучи. — Понял, сынок? — добавил он добродушно-весело, ткнул пальцем в Мишин живот и пыркнул губами.

Оказалось, два местных шахтера по окончании школы пилотов приехали погостить на рудник. В темно-синих френчах, они шли в клуб, сопровождаемые детьми и взрослыми.

У входа в клуб пожилой черноусый горняк в войлочной шляпе сказал, что встреча пилотов напоминает ему встречу трактора в деревне. Он видел: показывали в кино.

Тоже вот так — от мала до велика вывалили на улицу.

— То трактор, — заметил в раздумье его собеседник, гася махорочную цигарку меж пальцев, — а это еще умней. Человек летает!

— И какой человек! — вмешался в разговор подошедший двойник Бернарда Шоу. — Наш человек! Рабочий человек! Васька-коногон. Его батька весь век, как крот, землю рыл, да и Ваське досталось… А теперь… — и старик свистнул. — Дух играет!

— И поллитровка, — прибавил один из слушателей.

— Это есть, — признался добродушно старик, растопырив руки.

В клубе только что закончилось женское собрание, но по случаю появления пилотов никто не уходил. Одного из пилотов окружили земляки и расспрашивали, страшно ли летать, и сколько стоит машина, и приходилось ли ему делать мертвые петли. Им все было интересно. И даже непонятную авиационную терминологию они выслушали с большим вниманием. Когда этот пилот говорил: «На прямой я разочаровался, но получил полное удовлетворение на штопоре», ему сочувственно кивали. С большим уважением смотрели на голубые петлицы, на серебряную птицу на рукаве, на черный галстук и на белоснежную рубашку. Другой пилот беседовал с музыкантами, и отнюдь не на авиационные темы. Он главным образом расспрашивал про знакомых девчат. Среди музыкантов у него было много приятелей. Он сам до школы играл на корнет-а-пистоне. Оркестр состоял из любителей — рабочих и служащих.

Пилота, которого все называли Васька, стали уговаривать выступить с речью. Он всячески отказывался. Его это просто пугало.

— Не стану… И не просите… И не знаю, о чем говорить.

— Да ты покажись только, — уговаривали его. — Всем же любопытно посмотреть… Скажи что-нибудь… Коротенько. Два слова. Любопытно же послушать…

Он забрался на сцену и очень смутился, хотя в зале сидели все знакомые. У него вспотела шея. Он набрался духу и решительно закричал:

— От имени воздушных боевых сил республики… — и еще больше смутился, подумав, что он как младший комсостав навряд ли имеет право говорить от имени республики.

— Чего остановился? — кричали, заметив его замешательство. — Валяй!

— …приветствую горняков республики! Вот и все, — закончил он и ловко спрыгнул со сцены.

Ему долго, гулко аплодировали. И он сам, улыбаясь, вместе с другими хлопал.

В оркестре сидел его товарищ. В расстегнутом френче, он перебирал короткими пальцами клапаны корнета и неистово дул, двигая черными бровями. На него восторженно смотрели дети.

В зале было шумно, весело. Музыка и общее воодушевление захватили Мишу. Он всех угощал папиросами, улыбался и со всеми заговаривал. Он спросил у пилота, не знает ли тот Черноварова, и когда пилот сказал, что Черноваров был помощником комиссара в их школе, Миша еще больше оживился.

— Замечательный парень! — говорил он про Черноварова. — Боевой… Он был у меня в Москве. Я ему показывал свои картины… Замечательный парень!..

— Хороший парень, — соглашался пилот. — «Шикарный», — усмехнулся он и объяснил, что Черноварова в школе прозвали «Шикарный» за привычку в разговоре вставлять это слово…