Я долго стоял там, пока окончательно не отказался от своей мысли, — мне лучше не беспокоить его. Ведь я только помешал бы ему работать, а он подумал бы, что я делаю это из простого любопытства. Для меня же это вовсе не любопытство, а желание разогнать с ним тоску одиночества. Я чувствую, что этот человек мудр и любезен, — он наверняка ответил бы мне на самые волнующие вопросы, хотя я еще не знал, о чем спросить.

Пока я стоял да раздумывал, двери неожиданно отворились и на пороге появился он сам. Я так и остолбенел.

Он же был спокоен, — вероятно, полагал, что я стою здесь на часах, — и приветливо заговорил со мной по-шведски.

Я завертел головой и беспомощно развел руками, показывая, что не понимаю его. Тогда он заговорил по-немецки; из всего сказанного им я понял, что речь идет о трактирщике и об ужине.

Тут я уже не выдержал и сказал:

— Я тоже чех!

Путешественник удивленно приподнял брови и внимательно посмотрел на меня.

— Смотри-ка, земляк! Мне очень приятно это. Я хотел попросить тебя заказать ужин. Ради такой встречи закажи его на двоих, и мы поужинаем вместе.

Я стал неуклюже отнекиваться и извиняться за то, что побеспокоил его. Мой гостеприимный земляк только улыбался.

Ты нисколько не помешаешь мне. Ведь во время еды я не пишу и мы немного побеседуем. Как тебя зовут и откуда ты родом?

— Ян Корнел, из Подржипского края.

Он кивал головой, пока я отвечал.

— Это чудесный и плодородный край, — а потом непринужденно добавил: — Я же — Коменский, епископ Общины чешских братьев, ныне, к прискорбию, изгнанник.

Скоро я уже сидел за одним столом со священником Общины братьев.

Никогда до тех пор я не слышал о нем, но прошло немного времени, и он стал казаться мне таким знакомым и близким, словно я знал его уже много лет. Мне было нисколько не трудно отвечать ему, когда он расспрашивал меня о том, как я попал на службу и что мне пришлось пережить за это время. Ну, а потом мы заговорили о мире. Теперь рассказывал он, а я с большим вниманием и уважением слушал его, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Дорогой брат, — ведь мы с тобой сыновья одной и той же матери-родины, — ты еще молод, и я верю, что тебе скоро удастся увидеть ее. Моя же надежда на возвращение домой теперь гаснет, как солнце, когда оно склоняется к вечеру. Я знаю, что мне уже не дождаться утра. Ведь мир, который будет заключен в Оснабрюке, не принесет благоденствия и покоя. Он одним даст то, что возьмет у других, и из него не вырастет ничего, кроме еще большей страсти к стяжательству у первых и горького стремления вернуть отнятое у вторых. Ибо, сын мой, это мир хищников, алчущих добычи и дерущихся за нее.

Наш народ, истекающий кровью и ослабевший в самом начале этой многолетней бойни, уже не имеет достаточно сильного голоса, чтобы кто-нибудь услыхал его.

Мы были нужны немецким протестантским князьям, когда вместе с ними боролись против императора, были нужны шведам, когда наши сыновья сражались и проливали кровь в их рядах; теперь же война закончилась и все они хотят смахнуть нас, как репейник, прицепившийся к их камзолам. С чудовищной алчностью они разделили государство, изгнали из него императорскую власть и стремятся утвердить там свое владычество, — князь рядом с князем, герцог подле герцога. Шведы на Балтике и французы на Рейне широко разевают рты, чтобы проглотить как можно больший кусочек.

Разве кто-нибудь вспомнит теперь о нашей бедной стране, которая вынесла всю тяжесть великого нашествия? Пока мы были нужны им, они давали нам обещания. Сегодня они не слышат наших напоминаний и глухи к нашим жалобам. Им нет никакого дела до того, что наш народ попал в рабство, лишь бы они сами приобрели и увеличили свое могущество. Безумцы! Они не думают о том, что наступит такое время, когда наше порабощение окажется опасным для их свободы! Ведь солнце, которое светит днем для всех, ярче той свечи, которая светит одному господину. Они же радуются у своих светильников и не обращают никакого внимания на тьму, которая всегда обрушивается на жалкий свет, разбросанный по отдельным уголкам. Необходимо одно: бороться за свободу общины, если мы желаем сохранить личную свободу.

О, людская слепота! Каждый, словно безумец, печется только о том, чтобы ценой борьбы и крови как можно больше прибрать к своим рукам земли и потолще набить свои карманы.

Они забывают при этом об изменчивости судьбы — народы мира то процветают, то хиреют, то благоденствуют, то нищают. Людям следовало бы получше узнать, почему справедливость всегда облагораживает как отдельного человека, так и целые народы, а бесчестие их губит, почему торжествуют трудолюбие над леностью, а мудрость над тупостью.

Теперь, когда оружие выбито из рук моего народа и он не допущен к столу, за которым сидят владыки и их советники, я дал обет еще упорнее, чем прежде, ковать для нашего народа и для всего страждущего человечества оружие более действенное, чем железо и злато. Я хочу служить ему и вести его по пути мудрости и добродетели.

Его слова звучали, как проповедь, только действовали они на меня здесь, в этой мрачной комнате трактира, гораздо сильнее, чем в костеле. Ведь тут говорил человек, борец, который излагал свой символ веры, не задумываясь над тем, сколько людей слушают его. Я хорошо сознавал, что он, собственно, разговаривал сам с собой и в этот момент давал великий обет.

Он надолго замолк. Придя в себя, он не сразу сообразил, кто сидит за столом напротив него. Казалось, он только что вернулся из мира грез в обычный мир.

Его лицо, еще минуту тому назад строгое и очень серьезное, снова приобрело мягкое и приветливое выражение. Он улыбнулся.

— Прости. Я что-то размечтался. Но вернемся к началу. Поскольку мне вряд ли удастся еще когда-нибудь беседовать с тобой, то я хотел бы сказать тебе несколько слов. Это горькие слова, но они будут высказаны от чистого сердца. Может быть, кое-что останется у тебя в памяти и в будущем принесет тебе пользу.

Он заговорил медленно, словно желая, чтобы я навсегда запомнил каждое его слово.

— Ты солдат, и твою молодость омрачили годы ужасной кровавой бойни. Я в сравнении с тобой — старик. Мне удалось не только пережить войну, но и проникнуть умом в человеческие души. В них я нашел себялюбие, животные страсти, вероломство и равнодушие. Но я говорю тебе: живи и сверши нечто достойное дарованной тебе жизни, шагай по ней с открытыми глазами, как путник по дороге. Пусть сам мир всегда будет служить тебе школой. За что бы ты ни взялся, за труд или за ученье, знай цену времени и не теряй ни одной минуты попусту, ибо только деятельная жизнь является истинной. Праздность есть погребение заживо. Сколько бы ты ни жил, всегда опирайся на два посоха: разум и сердце. Разум покажет тебе мир таким, каким он предстает перед твоими глазами, раскроет его, объяснит, почему он таков, приведет тебя к самой его сущности. Многое же ты поймешь только сердцем, ибо то, что ты уже познал разумом, еще более углубит чувство.

Выше всего на свете цени любовь. Только благодаря ей человек является человеком, без нее он — живой труп, гроб повапленный. Любовь так всемогуща, что ее одной достаточно, чтобы вести тебя, — ведь она антипод зла и стремится только к добру. Цени и страдания, которые неразлучно сопутствуют любви. Чем больше ты будешь страдать, тем больше будешь вознагражден. Страдание откроет тебе путь к таким глубинам, к которым не проникал твой дух во времена счастья.

Служи добру и ты будешь служить людям! Верь в свою цель, как верят в нее все люди.

Разумеется, каждый из нас совершит немало ошибок, несправедливостей и грехов. Пусть же они не отяготят тебя, как балласт — тонущий корабль. Пусть каждый из твоих грехов заставит тебя совершить во искупление его еще большее добро. Ибо покаяние действием никогда не поздно.

Дабы ты смог исполнить все это, я прошу тебя запомнить самое главное: прежде всего, будь искренен с самим собой и познай самого себя! Если ты обманешь одного человека, то совершишь один грех, если же ты обманешь самого себя, то предашь сразу всех и допустишь в тысячу раз больший грех.