И все же Енеке не был удовлетворен крепостью. Его фантазия и глубокое знание фортификации влекли дальше, даже не преклонение перед фюрером — нет, а простая жажда специалиста строить и возводить. Возводить… Он точно знал, сколько, где и каких укреплений сооружено, сколько отрыто метров траншей, ходов сообщения, сколько установлено в дотах и дзотах орудий, пулеметов, сколько втиснуто в бетонные гнезда истребителей танков… Его мечта — построить несколько дотов-крепостей подобно уже сооруженному в центре главного сектора обороны… Этот четырехамбразурный дот имел форму корабля и был врезан в каменную террасу, прикрывая своим губительным огнем главные подступы к Сапун-горе. Дот-чудовище, комендантом его стал лейтенант Лемке…

Крепость казалась неприступной, и, однако, Енеке находил в ней места, вызывавшие озабоченность и тревогу. И тогда он всю свою злость извергал на головы румын, рас-некал генерала Радеску, повторяя одно и то же: «Мне нужен бетон! Какого черта ваш штаб медлит?!» Радеску отвечал: «Я сейчас же свяжусь со штабом». Слово «сейчас» никак не гармонировало с интонацией ответа: генерал произносил свою фразу так, словно он обещал поинтересоваться, есть ли в его дивизии шахматисты…

«Радеску слишком инертен», — подумал Енеке, припоминая все, что знал о румынском генерале и по личной встрече в имперской академии, где Радеску слушал лекции по фортификации, и по рассказам фон Штейца, и, наконец, по тому, как показал себя генерал здесь, в Крыму, Радеску исполнял все, что приказывал Енеке, выполнял пунктуально, как его подчиненный, разве не всегда вовремя докладывал, однако Енеке чувствовал к нему неприязнь.

В бункер принесли завтрак. Повар, очень румяный и обходительный, быстро накрыл стол и, щелкая каблуками, мягким голосом пожелал:

— Хорошего аппетита вам, господин генерал.

Енеке, до этого сидевший перед раскрытой схемой оборонительных сооружений, поднялся, обошел вокруг стола и поднял телефонную трубку.

— Майора Грабе ко мне, — сказал он обычным строгим тоном и посмотрел на дымящиеся паром тарелки, поблескивающую бутылку с коньяком.

Он всегда завтракал один, и повар был удивлен, когда Енеке потребовал накрыть стол еще на три персоны.

Пришел майор Грабе. Он занимался в штабе сбором и обобщением информации о ходе работ по устройству оборонительных сооружений. Открыв черную папку, майор привычно начал перечислять, на каком участке что отрыто и построено, но Енеке остановил его.

— Доложите, что сделали румыны, — сказал Енеке и наклонился к схеме, чтобы нанести необходимые пометки.

Грабе назвал цифры и условные названия и умолк.

— Это все? — спросил Енеке не разгибаясь.

— Точные данные за вчерашний день.

— Не густо, майор Грабе…

— А что поделаешь? Румыны, господин генерал, сами знаете: час работают — четыре часа мамалыгу варят…

— А фон Штейц знает об этом?

— О чем, господин генерал?

— Что час работают, а четыре часа мамалыгой наслаждаются?

— Обязан знать. Он видел их на Волге, там они первыми сдавались в плен. Известное дело…

— Замолчите, Грабе! — крикнул Енеке. В глубине души он сам считал румын плохими солдатами, но, черт возьми, разве не тревожит их тот факт, что враг сегодня находится не на берегах Волги, а у порога Румынии, должны же они, в конце концов, понять это!

Он позвонил фон Штейцу, затем генералу Радеску. Грабе с вожделением смотрел на коньяк, на фрукты, на вкусно пахнувшие бифштексы и был совершенно безразличен к тому, о чем говорил командующий. Рана в голову под Керчью в сорок втором году, окопная жизнь, гибель товарищей на фронте напрочь лишили его способности чем-то восторгаться или о чем-то печалиться — именно эта война, в которой, по его мнению, сам бог ни черта не поймет и не сможет ответить, почему люди калечат и убивают друг друга, именно эта война помогла ему понять слабости своего начальства. Оказывается, гордые и надменные фельдмаршалы, генералы и полковники — все начальство, которому он привык подчиняться, — боятся друг друга и подозревают друг друга в доносах. Он, Грабе, понял это и научился вести себя так, чтобы и его боялись. О, это — штука преотличная! Достаточно на что-то намекнуть, что-то сболтнуть, сделать вид, что ты независим, — и с тобой обращаются уже по-другому. Вот бросил словечко о румынах, а Енеке, такой серьезный и уважаемый генерал, уже закрутился, смотрит на него, Грабе, как на человека, который может что-то ему сообщить, что-то подсказать, хотя он, Грабе, ничего этого не может сделать. «Фон Штейц знает об этом?» А откуда я знаю! Ведь и фон Штейц может у меня потом спросить: «Генералу Енеке известно это?» Все они оглядываются друг на друга… А как шли на восток! Плотно, душа в душу, монолитно! «На восток! На восток!» А теперь как не родные: того и гляди, начнется грызня. Никакой Гитлер не справится, располземся или разбросают… Похоже, мы были безглазые, в уши попадало, а глаза ничего не видели, а если что-то и видели, то это был мираж… Вот завоевали весь мир так завоевали!.. Еле ноги тащим».

Майор Грабе мог бы бесконечно размышлять по этому поводу, но тут один за другим вошли в бункер фон Штейц и генерал Радеску. Енеке, до этого мрачно шагавший вокруг стола и полушепотом кому-то грозивший, снял с гвоздя стек, стал таким, каким он всегда был — серьезным и сосредоточенным. Выслушав официальное приветствие, он сказал:

— Господа, я пригласил вас на завтрак. Пожалуйста, за стол. Майор Грабе, откройте коньяк.

Грабе открыл бутылку, наполнил стопки. Выпили молча. Фон Штейц, закусывая холодной свининой, метнул исподлобья взгляд на Грабе. «Этот молодчик, видно, околдовал командующего».

— Майор Грабе, налейте еще, — сказал Енеке.

«Да, сомнений нет, это так», — все больше убеждался фон Штейц.

Радеску хотел что-то сказать, но качнулась земля, послышались глухие разрывы бомб.

Все притихли, лишь позвякивала посуда да, мечась по бункеру, скулила овчарка командующего. Енеке хлопнул стеком по голенищу, и пес, прижавшись брюхом к полу, подполз к хозяину.

— Барс, ты не страшись бомбежки, это далеко от нас, — сказал майор Грабе, пытаясь на слух определить район налета авиации.

Енеке терпеливо ждал, что еще хочет сказать генерал Радеску, но тот молчал. Восторгаться подвигом лейтенанта Лемке? Не за этим он, Енеке, пригласил на завтрак Радеску. Конечно, Лемке точно выполнил свой долг — ни при каких обстоятельствах немецкий солдат не должен сдаваться русским. И о Лемке можно написать что угодно, на то она, эта самая агитация, и учреждена в войсках. Однако же он, Енеке, желает, чтобы и румыны поступали так, как лейтенант Лемке…

— Господин Радеску, мне нужна точная информация о количестве установленных вчера бетонных колпаков на участке вашей дивизии. — Енеке ткнул вилкой в кусок мяса и дал его собаке.

— Мы установили двадцать пять дзотов, господин командующий.

Енеке посмотрел на майора Грабе и затем кивнул румыну:

— Это точно? Вы сами проверили, генерал? Солдат, господа, обязан быть пунктуальным… Русские могут начать штурм Сапун-горы. Я имею проверенные данные о том, что советским войскам приказано в течение семи дней овладеть Севастополем. Штурм неизбежен. В Крым прибыл представитель Сталина генерал Акимов. Он сделает все, чтобы именно в этот срок взять Севастополь. Вы представляете себе, что это значит? — Енеке вскочил и, помахивая стеком, заходил по бункеру.

Радеску с горечью подумал: «Мне-то — да не представлять, что значит штурм! Я был в волжском котле…» И он повел плечами, словно почувствовал за спиной жгучий холод волжских степей и пекло густо падающих и рвущихся с адским звоном русских бомб и снарядов, от которых сам черт мог отдать богу душу. И если он, генерал Радеску, не протянул ноги в сугробах, то это лишь чистая случайность. Однако теперь отступать некуда, Румыния за спиной. Маршал Антонеску грозится перевешать всех генералов, которые позволят русским войти в Румынию, и генерал Енеке, этот испытанный фортификатор, стремящийся превратить Сапун-гору в железобетонную крепость, видимо, прав, призывая их к нечеловеческим усилиям — другого выхода нет…