— Праздник без еды? — с досадой сказал Карашир. — Значит, нам, как и при хане, есть не дадут?

— А кто дать должен?

— Кто праздник устраивает. Власть!

— А власть — это кто? Вы же сами — власть. Ты, кажется, думаешь: у меня или у Бахтиора сотня баранов есть? Подарить могу?

Карашир умолк. Перед его опущенными глазами были снова только сухие камни. Совсем нерешительно добавил.

— И музыканты не будут играть?

— Скучный праздник! — сказал Исоф, повернулся спиной к Шо-Пиру, стал разглядывать далекую ледяную вершину.

— Неужели, когда по вашим участкам вода побежит, скучно вам будет? произнес Шо-Пир, укрепляя новый рисунок на только что выложенной башенке.

Все промолчали. Задумчивым казался даже Бахтиор. До сих пор он как-то не думал об этом, но ему тоже представлялось… впрочем, он был вполне согласен с Шо-Пиром.

Ставя башенки, расчищая засоренные канавки на следующих участках, все хранили молчание. Возле башенки, обозначенной изображением Рыбы, Карашир остался один. Долго ходил вдоль канавки, определяя наклон участка, представляя себе, как по нему будет разливаться вода; измеряя его шагами, присматривался к камням, которые предстояло убрать перед посевом. Карашир, казалось, забыл, что ему сейчас следует участвовать в общей работе. Шо-Пир окликнул его:

— Что делаешь там, Карашир? Иди-ка сюда! Последняя башенка!

Карашир медленно подошел:

— Шо-Пир!…

— Что скажешь?

— Тот участок — Рыбы участок — мой будет, хорошо?

— Почему так? — сразу возбудился Исоф. — Пусть тогда мне пойдет!

— Нет мне! — горячо воскликнул Карашир.

Шо-Пир остановил их движением руки:

— Что спорите? Сказано — жребий!

— Пускай по жребию мне Рыба будет!1

— Не надо ему! Чем я хуже?

Шо-Пир рассмеялся:

— Идите-ка теперь по домам, кончена наша работа…

Карашир и Исоф, уныло перебраниваясь, ушли; ветер трепал их одежду. Задумчивый Бахтиор обратился к Шо-Пиру:

— Правду они говорит, Шо-Пир! Без еды какой праздник?

— Я и сам думаю, Бахтиор… Но что можем мы сделать? В будущем году иначе праздник будем устраивать, а пока… Вот если б караван сегодня или завтра пришел — лепешек из муки напекли бы, а я бы им русский пирог приготовил. Не ел, небось, никогда? Беспокоюсь я: черт его знает, не случилось ли, с самом деле, беды с караваном? Ни слуха о нем. Нехорошо получается.

— Очень нехорошо, Шо-Пир! Домой пойдем теперь?

— Пойдем, пожалуй…

По расчетам Шо-Пира, караван давно уже должен был прийти в Волость.

Кроме пути вдоль Большой Реки, по которому было десять дней караванного хода, существовал и другой, соединявший Сиатанг с Волостью, путь — прямиком через труднодоступный перевал Зархок и далее, к Большой Реке, соседним зархокским ущельем.

Этим недоступным для каравана путем опытный и бесстрашный пешеход мог бы достичь Сиатанга из Волости за семь суток.

Шо-Пир знал, что едва караван придет в Волость, оттуда сразу же пошлют в Сиатанг гонца с сообщением, сколько ослов ущельцы должны направить за предназначенными им грузами.

Но проходили и семь суток и десять суток, истекали все новые, перекладываемые Шо-Пиром со дня на день сроки, а ни гонца, ни каравана не было. Шо-Пир тщетно ждал хоть каких-нибудь известий.

Убежденный, что караван придет, Шо-Пир обещал ущельцам, строившим канал, расплатиться с ними мукой. Поверив Шо-Пиру, многие из них ради работы на канале пренебрегли домашним хозяйством. Вместо того, чтобы ставить капканы в горах, запасаться съедобными травами, сеять неприхотливый, многосемянный, но вредный для здоровья патук, они половину лета ворочали камни, прокладывая новое русло. Даже те, у кого были посевы, не могли без охоты, без заготовки съедобных трав, без новых долгов купцу обеспечить себе на зиму хотя бы полуголодное существование…

Все свои надежды Шо-Пир возлагал на караван. Письмо, давно принесенное Худододом из Волости, гласило, что караван покинул исходный пункт еще весной — значит, должен был прийти обязательно. Мало ли что, однако, могло с ним по дороге случиться! Во время блужданий с красноармейским отрядом Шо-Пир изучил хорошо пространства Высоких Гор и потому теперь ясно представлял себе путь каравана. Высочайшие перевалы, безлюдные нагорные долины тянулись вдоль неспокойной Восточной границы; проведав о первом караване советских товаров, рискнувшем направиться к малоисследованным окраинам Советского государства, сюда могла ворваться какая-нибудь басмаческая банда…

Сейчас, шагая вместе с молчаливым Бахтиором по неровной тропинке, Шо-Пир убеждал себя, что караван, конечно, обеспечен хорошей охраной и потому, без сомнения, придет. Значит, нужно добиться, чтобы ущельцы до его прихода не растратили зерно, — иначе им нечего будет сеять весною.

— Я вот что решил, Бахтиор, — заговорил Шо-Пир. — Надо, чтоб ущельцы вынесли постановление: собранного зерна не трогать! Как ты думаешь, всем ли понятно, почему урожай в этом году плох?

— Конечно, понятно: старый канал — воды мало; зимой лавины ломали его; дождей почти не было; посеяли мало, помнишь, половина народу у купца зерно в долг брала!

— Вот-вот, это главное: нехватка воды и купец… Если первое понимают все, а второе…

— Шо-Пир! — неожиданно раздался звонкий голос Ниссо; ни Бахтиор, ни Шо-Пир не заметили, что идут уже по своему саду.

Ниссо выбежала из-за деревьев.

— Посмотри, как я сделала, готово теперь!

— Что готово? — не сразу понял Шо-Пир, разглядывая ее руки, измазанные до локтей ярко-красной краской.

— Выкрасила! Смотри!… Иди сюда! — и осторожно, двумя пальцами, потянув Шо-Пира за рукав гимнастерки, Ниссо увлекла его за собой.

Бахтиор пошел следом, чуть обиженный: и на этот раз, как всегда, Ниссо обращалась к Шо-Пиру.

Возле обеденного стола под ветвями платана, натянутое между стволами деревьев, алело полотнище; с него капала красная краска. Под деревом на трех закопченных камнях стоял большой чугунный котел, до краев наполненный той же, уже остывающей краской.

Полотнище было половиной ветхой красноармейской простыни Шо-Пира, доселе хранимой бережно, а в это утро разорванной им пополам, чтобы сделать два красных флага.

Рано утром Шо-Пир вместе с Ниссо кипятил в котле сушеный цветок «садбарг», собранный за лето Гюльриз, чтоб варить из него краску для шерстяных ниток. Ниссо отлично справилась: полотнище было выкрашено ровно, без пятен.

Накануне Шо-Пир долго объяснял Ниссо, что такое флаг, и почему он должен взвиться над новым каналом, и что такое революция, и кто был Ленин, как заботился он обо всех людях в мире, которые честно трудятся. Ниссо слушала Шо-Пира с огромным вниманием, шепотом повторяла великое имя и с таким чувством, будто впервые проникает в сокровенную чудесную тайну, запоминала каждое произносимое Шо-Пиром слово.

Все чаще в последние дни пыталась Ниссо представить себе громаду необъятного мира, существующего за пределами видимых гор. Самые фантастические, сказочные образы возникали в ее представлении всякий раз, когда, наслушавшись Шо-Пира, не в силах заснуть, она подолгу смотрела на звездное небо. Чем ближе к порогу неведомого подводил ее своими удивительными рассказами Шо-Пир, тем скорее хотелось ей проникнуть в это неведомое, узнать все, о чем до сих пор она никогда не думала.

Она безусловно поверила Шо-Пиру, что красный цвет — цвет свободы и счастья, и сделала простой вывод: флаг над каналом будет талисманом, несущим в Сиатанг счастье. И весь день, пока она красила полотнище, ей думалось, что раз она сама трудится над созданием этого талисмана, прикасается к нему и первая держит его в руках, то больше всего счастья и свободы достанется ей самой… Вот почему так радостно она встретила Шо-Пира сейчас, вот почему волновалась, желая услышать от него, что все сделано ею в точности так, как нужно! И пока Шо-Пир разглядывал натянутое между стволами полотнище, Ниссо блестящими от волнения лазами следила за выражением его лица. Шо-Пир был доволен.