Надоело думать и про теннис. «Теннис не стоит дохлого жука. Крот и «Пинк Флойд» — все это ерунда, — решил я. — Лошади — это да!» Я думал о лошадях и смотрел на окна домов, которые постепенно гасли. Глаза начинали слипаться, я задремал.
— Проснись, Муха!
— А! Я не спал. Ты один, что ли?
— Крот с Длинным остались… Ты извини, что так долго. Неудобно было сразу уйти.
— Я ничего, мне все слышно было… Слушай, Генк, а Валька симпатичная?
— Да не, это не девчонка — парень.
Папа и мама не очень удивились моему позднему возвращению: видно, начали привыкать. Мама сказала:
— Девочку провожал, да?
— Нет, я с ребятами.
— Ну-ну, не скажи, — и она засмеялась каким-то неестественным смехом.
— Рано ему еще, — заметил папа, — у него еще тачанки в голове.
Глава девятая
Я проснулся часов в пять вечера, как раз к приходу с работы мамы, и сидел перед ней в трусах, дрожал от холода. Хлопнула форточка, в комнату ворвался ветер, приподнял тюль, и он, как облачко, поплыл у меня перед глазами. Холод стал совсем невыносимым, не было никаких сил унять дрожь.
— Что с тобой, Костик?- — спросила мама. — Ты почему трясешься? — она потрогала мой лоб, щелкнула счетами: — Ты заболел.
Я очень обрадовался, что заболел. Люблю болеть. Под голову тебе взбивают две громадные пуховые подушки, пристраивают к кровати журнальный столик, а на нем чего только нет: и конфеты, и дефицитный зефир в шоколаде, и располосованный на части ананас — запашище на всю квартиру! Но главное, конечно, не в этом. Главное, папа и мама во время моей болезни становятся совсем другими.
— Хочешь, Костик, я прочитаю тебе про шпионов, — предлагает папа.
— Попей молочка, Костик, — просит мама.
Когда я болею, мне угождают, меня просят, со мной советуются, словом, я чувствую, что что-нибудь да значу.
Однако на этот раз все было не так.
— Папа, — попросил я, — почитай мне вот отсюда. — И я отчеркнул ногтем в «Чапаеве». «В черной шапке с красным околышем, в черной бурке, будто демоновы крылья, летевшей по ветру, — из конца в конец носился Чапаев. И все видели, как здесь и там появлялась вдруг и быстро исчезала его худенькая фигура, впаянная в казацкое седло».
— Да ты и так его наизусть знаешь, — отмахнулся от меня папа.
А мама занялась шитьем и тоже на меня не очень-то обращала внимание. И уж вовсе расхотелось валяться в постели после того, как пришел ко мне Вадик.
— Что это такое? — спросил он, увидев на столике мой дневник.
— Не видишь, что ли? — ответил я, любуясь красиво выведенными буквами.
— А зачем?
— Да так…
Он раскрыл дневник. Я не стал отбирать, потому что был уверен — Вадик придет в восторг, прочитав хоть страницу.
«…И стали нас допрашивать.
Белый генерал и четыре белых офицера сидели за длинным столом. Три отважных разведчика стояли перед ними со связанными руками.
— Нуте-сс, нуте-сс, — сказал генерал Гнилозуб, — и сколько же мы раз ходили в разведку?»
Странное дело, но в голосе Вадика слышалось самое неприкрытое издевательство.
«— Вот ты, к примеру, любезный, не имею чести знать настоящей фамилии, — он ткнул крючковатым пальцем в Вадима.
Тот только пожал плечами.
— А ты? — теперь палец генерала упирался в Геннадия Ивановича.
— Чистосердечное раскаяние смягчает вину, — заметил один из белых офицеров.
— Будете запираться — будем пытать. У нас такой порядок, — сказал другой.
Геннадий Иванович стоял набычившись, сжав плотно губы.
— А, что с ним церемониться! — вскричал, теряя терпение, Гнилозуб. — Всыпать как следует — и в погреб, а наутро — расстрелять!..»
— Все — вранье, — захлопнул мой дневник Вадик. — А вообще-то, я смотрю, ты неплохо устроился. Умудрился ведь как-то простудиться… А меня к следователю вызывали!
Нашел чем хвалиться. Я тоже, между прочим, говорил со следователем. Не знаю, с тем же самым или с другим. Странным он мне показался. Сколько знаю, в кино таких следователей не показывали. И познакомился я с ним, можно сказать, при странных обстоятельствах.
Вышел утром в самое свое любимое время, около девяти. Еще не жарко было. Солнце как бы пробовало свои лучи. Выпустит, потом спохватится: не слишком ли горячие, нельзя же вот так сразу жарить людей. Закроется облаками, вроде застесняется.
У нашего подъезда стоял дядь Лешин «уазик». Я подошел к машине, попинал колеса, как это делают шоферы. Появился дядь Леша, вытер руки тряпкой, улыбнулся: «Ну что, — говорит, — поедем?» — «Мне что, — говорю, — поедем». Я сел в кабину, жду. И дядь Леша чего-то ждет, не включает скорость.
— Ты подожди, сейчас Анну Георгиевну отвезем в одно место, а потом поедем заправляться, не возражаешь?
Я хотел возразить, но не успел — открылась дверца, и на заднее сиденье села Анна Георгиевна. Только «здрасте» сказал, смотрю — стрелка спидометра уже у сорока задрожала.
Пока мы ехали по нашей улице, я надеялся, что ничего плохого моя нечаянная встреча с Анной Георгиевной не принесет, но, когда, постояв перед красным глазом светофора, мы свернули на всегда чистую, подметенную Калинина, меня начали мучить дурные предчувствия. Мы неумолимо приближались к ненавистному мне дому. Ага, точно. Калинина, 15, детская комната. «Уазик» остановился. Радиоприемник, настроенный на «Маяк», пропикал девять ноль-ноль.
— А ты знаешь, по какому делу я сюда приехала? — спросила меня Анна Георгиевна и сама же ответила: — О тебе, между прочим, разговор-то будет. За тебя приходится отдуваться.
— Я не просил, могу сам отдуться.
— Что ж, это хорошо, что сам можешь.
— Пойду, чего там.
— Ну, дела, — пожалел меня дядь Леша, — думал, мы с тобой заправляться поедем, а ты вот… вызвался.
«Как бы не так — вызвался», — тоскливо подумал я.
Вылезая из машины, я поклялся, что никогда в жизни больше не сяду в этот проклятый «уазик».
…В детской комнате нас уже ждали. Кроме Валентины Павловны сидел еще незнакомый мне мужчина. В очках, очень строгий на вид — следователь. И началось…
— Мы тебе добра желаем, — говорила Валентина Павловна. — А вопрос стоит очень остро: отправить вашу троицу в спецучилище.
— Отправляйте, — согласился я. — Специальность там получу. — А про себя подумал: «Спец» — значит специальность, Крот объяснял».
— С Кротовым дружбу завел, нашел с кем, — как бы угадав мои мысли, сказала Анна Георгиевна.
— А что?! — с вызовом сказал я. — Что Кротов? Что Кротов?
Надоели мне все эти разборы. Пусть, думаю, хоть куда отправляют, только хватит разборов.
— Как ты думаешь, кто Алексея Петровича тогда, ночью?.. — запинаясь, произнесла Валентина Павловна, и лицо ее пошло красными пятнами. — Кто?!
Крот? А может, и правда он? Я видел однажды, как он дерется. Решал примеры по математике и вдруг слышу топот и крики, подбежал к окну и увидел: лежит на земле человек, а Крот пинает его в лицо, в живот, куда попало. А в стороне четыре долговязых парня курят как ни в чем не бывало…
— Кто?!
Откуда же я мог знать — кто. Хотя вполне может быть, что Крот.
— Костя, — вдруг сказал молчавший до того следователь, — давай поговорим с тобой как мужчина с мужчиной. — И мы вышли в коридор, чтобы поговорить наедине.
Я ожидал, что он первым делом спросит, сколько раз я катался на лошади, где мы, украли корову и тэдэ, поэтому мучительно соображал, что бы такое ответить.
— Ты любишь лошадей?
Странный вопрос.
Следователь смотрел на меня и улыбался. Теперь он мне казался вовсе не строгим и совсем молодым.
Я кивнул.
Чем-то мне понравился следователь. Мы с ним говорили о разных вещах, которые к делу не имели никакого отношения. Его интересовало, в какие игры мы играем, что я читаю, жила ли у нас в доме когда-нибудь кошка или собака, кто самый сильный во дворе. Он все время улыбался, будто ему было очень даже весело со мной разговаривать.