Генка не принимал участия во всей этой кутерьме. Я только мельком посмотрел на него, но сейчас, как тогда, отчетливо вижу: стоит, прижавшись лбом к боку Селиванихи, руки на лошадиной спине, ноги широко расставлены, точно вросли в землю. А Селиваниха воротит к нему морду и принюхивается, будто собака.

Связанных по рукам и ногам «языков» Вадика и Колю мы погрузили на лошадей, как мешки.

Коля ерзал под веревками. Время от времени его белобрысая голова приподнималась и вещала:

— Ой-ей, больно туго, ослабьте веревку!

Я сказал:

— Терпи, раз ты «противник».

А Вадик ничего. Он терпел. На лбу у него сидел набухший кровью комар, но он точно не замечал этого. Из уважения к мужественному противнику я прихлопнул кровососа.

Мы выстроились в шеренгу: и «наши», и «противники». Алексей Петрович подробно разобрал занятие. Выходило, что мы довольно неплохо справились с заданием. Но вот забыли об основной заповеди разведчика: быть осторожным, двигаться бесшумно, нападать неожиданно.

Отдыхая после разведки, мы запалили небольшой костерок. Алексей Петрович достал из полевой сумки несколько картофелин, сунул их в угли.

— А все-таки жаль, что лошадей меньше становится, — сказал Коля.

— А может такое быть, что их совсем не станет? — спросил Дима. — Если вдруг война, так как я без Рыжка?

— Если, не дай бог, война, — сказал Алексей Петрович, — лошади не решат, конечно, ее исхода. Один кавалерийский полк на всю страну всего и остался. И его бы не было, если бы не нужда в кино снимать. Но дело-то не в этом. Лошадь, она может научить мужеству, дать самому человеку уроки человечности.

Алексей Петрович рассказал много интересных историй. В том самом месте, где мы скакали на лошадях, во время гражданской шли самые настоящие бои. Алексей Петрович в то время был такой же, как мы, может, на годик старше, но ему здорово повезло: он воевал у бесстрашного красного командира Лемеха в кавалерийском полку. И был бой, бой за наш город, как раз там, где мы играли в войну. Бригаде Лемеха было поручено отрезать неприятеля от тыла, по возможности захватить артиллерию. С замиранием сердца ждал Алексей Петрович команды. И скакал на вороном жеребце Ветрогоне с шашкой наголо…

А над головой свистели пули, строчил настоящий пулемет…

Глава двенадцатая

— Эй, Муха, скачи сюда! — позвал меня Генка.

Я подъехал.

— Споем? — предложил он мне и Вадику.

— Еще как! — сказал я.

У нас у троих она получалась не хуже, чем по радио передают, а тут еще ребята поддержали. Мы въезжали в деревню, как настоящая конармия после победного боя. Я старался, я пел громче всех, чтоб деревенские бабушки, деды, малышня, которые вышли из домов посмотреть на нас, обратили на меня внимание. Ах, как я ловко сижу в седле, ах, какая у меня породистая лошадь!.. И все такое. На третьем куплете произошла какая-то заминка — в этот момент мы уже к конюшне подъезжали. Все уже кончили петь, а я все продолжал надрываться, не понял, почему заминка-то, и надрывался до тех пор, пока Витек не стукнул меня по затылку. Не сразу я обратил внимание на жалкую, растерянную фигуру конюха. Он стоял в распахнутых настежь воротах конюшни и бурчал под нос:

— Давай, грят, лошадей. Не дашь — замочим, и обрез наставляют. Я и дал лошадей-то. Двух дал и уздечки присовокупил. Дак им ишо седлы давай. Одно дал, больше, грю, нету-ка.

— Ничего не понимаю, — сказал Алексей Петрович. — Кому лошадей, какой обрез?

— Я им и грю, некого давать. А они: считаем до трех.

— И дали?

— Ваньку, меринка, и эту… как ее… — конюх забирал в кулак небритый подбородок, скреб его желтыми, прокуренными пальцами, никак не мог вспомнить, кого еще.

— Так ведь там больше никого и нет. Работают лошади, а остальные у нас.

— А Ветка?! — осенило Витька.

— Ее и дал.

— Так она жеребая! — сказал Коля.

— Жеребая, — зашумели ребята. — Ветку никак нельзя.

— Ну что же вы, — развел руками Алексей Петрович, — ведь заездят ее.

— Я ничего, я в милицию позвонил уже.

— Правильно сделали, — буркнул Алексей Петрович. — Лошадей отведите в конюшню, сенца не забудьте подложить, — сказал он нам, а сам — в седло и поскакал куда-то.

— Ну что, будем ждать милицию? — спросил Витек, похлестывая себя по руке кончиком уздечки.

— Между прочим, — сказал Вадик, — их двое, да еще с обрезом. Я хочу сказать — Алексею Петровичу туго придется.

— Он, что ли, Ветку поехал выручать? — пропищал Дима.

— А ты молчи, малявка, — надвинул ему на глаза фуражку Витек.

— Ну что, по коням, значит?! — сказал Генка.

— Я думаю, надо всем в разные стороны, — сказал я, — так мы их быстрее найдем.

И мы разъехались. Мне, Вадику и Генке выпало скакать по направлению к городу. Генке по дороге через карьер, Вадик держал курс на элеватор, я прицелился на водонапорную башню.

Поначалу мы пересвистывались, но скоро перестали слышать друг друга. Проехав с километр, я увидел двух всадников, ленивой рысцой пересекающих картофельное поле. Они были гораздо ближе, чем Генка и Вадик, но я заметил их не сразу: всадники двигались на оранжевый диск заходящего солнца. Пыль поднималась из-под копыт, тянулась следом, временами они совсем исчезали из виду. Я погнал наперерез. Ванька и Ветка по резвости ни в какое сравнение не могли идти с Карькой — догнать всадников мне было нетрудно. Впрочем, от меня никто и не собирался удирать. Я разглядел их. Это были Крот и Длинный Федя. Длинный Федя сидел на Ваньке, как на стуле, видно, взобрался на лошадь в первый раз. Не знал он, конечно, характера Ваньки — спокойный меринок, медлительный, но иногда взбрыкивал. Для верховой езды не годился. Федя уже, наверное, не раз пикировал с лошади: лицо, брюки, рубашка — все в пыли.

— Крот! — крикнул я. — Слезай с Ветки.

— Чего? — не понял он.

— Она жеребая. Слезай!

— Ты это кому? Мне?

— Ну да!

— Ме-не?! — Он потыкал себя в грудь и расхохотался, заерзал, будто его щекотали под ребрами в две руки сразу.

Смотрю: шерсть у Ветки мокрая, лоснится на солнце, из ноздрей пар валит, розовые клочья пены падают в пыль, на листья картофельной ботвы, и дышит тяжело, как старый, больной человек, когда взбирается по лестнице.

— Ей больно, Крот, слезь! У Ветки жеребенок!..

Но Кроту становится еще смешней.

— На ветке ребенок? А может, на дереве, ха-ха! А ну, догони! — И он хлещет кончиком узды по Веткиной длинной морде, по белой звездочке на лбу, по черным бархатным губам, в налившийся кровью глаз, но лошадь едва перебирает ногами.

— Вась, ну Вася, — молю я Крота.

У него в руках появляется ножичек, узенький, блесткий, он перехватывает его в кулак так, что виден лишь острый кончик длиной не больше сантиметра, сует его под Веткину черную как смола гриву. Ветка срывается в галоп так резко, что любой бы вывалился из седла, но Крот не валится — цепкий, попробуй теперь угонись за ним.

Длинный Федя пытается справиться с Ванькой, который в очередной раз сбросил его.

Крот гонит Ветку кругом, как по громадной арене цирка, в центре — Длинный с Ванькой.

Долго мы так скакали. Карька уже в мыле. Я боялся, как бы еще Карьку не загнать, однако, срезая круги, все же настиг Ваську. Еще немножко — и сцепился бы с ним, но вдруг передние ноги у Ветки подломились, она с ходу рухнула на землю. Крот перелетел через ее голову, несколько раз перевернулся и сел, потом встал как ни в чем не бывало, отряхнулся, сплюнул — красиво так, через зубы.

Ветка рыла копытами землю, пытаясь встать, дергала головой, тянула шею. Крот подошел к ней, потянул за удила: «Ну, дохлятина! Вставай!» — и пнул ее в раздутый живот. И тут меня будто подхлестнули: я прыгнул на Крота прямо с Карьки, вцепившись в его мелкие, бараньи кудряшки, и мы покатились по земле. Крот цедил сквозь зубы грязные слова, но я ничего не слышал, ничего не понимал — видел только перед собой его ненавистную рожу, прыщавую, с большущим, словно с чужого лица приставленным, подбородком. Крот давил мне в шею кулаком, я задыхался, с десяток оранжевых солнц хороводились перед глазами. Крот уже лежал на мне, злость мешала ему ударить как следует, и было не очень больно, когда он раза два сунул мне в челюсть. Я уперся в гребень, которыми было разлиновано картофельное поле, — и мы перевернулись: Крот оказался в яме, а я на нем.