— Силыч — голова! Кумекает. Тюлень, дай пару стручков.

— Э, самому мало!

— Ну один хотя бы…

— У, жадюга! Самый маленький выбрал.

Проскрипели шаги.

— Ну и дураки же вы все! — авторитетно заявил Большой Гоп. — Это — чучело. Всего-навсего. Бяша, бяша… Ой!… Оно меня укусило! Смотрите, кровь!

— Вот тебе и чучело!

— Вот тебе и бутафория!

Дух захватывало от любопытства. Федя тихонечко приоткрыл дверь Маленькой подвальной комнаты пошире. Подвальная лампочка под толстым слоем пыли светила тускло, видны были только силуэты гопкомпании, да в глубине комнаты что-то едва заметно вспыхивало и мерцало разноцветными огнями. Давно прозвенел звонок на урок, но ребята пропустили его мимо ушей. До уроков ли, когда такое творится!

— Ох уж эти мне юные техники! — вздохнул Силыч. — Это ж надо такое измыслить!

— А за палец меня кто схватил? — посасывал пораненный палец Большой Гоп. — Тоже скажешь, юный техник? Там у него горшок, глиняный, с едой, наверно. Тюлень правильно говорит, настоящий. — И он снова шагнул в глубину комнаты. Разноцветные огоньки заиграли ярче. — Что же ты, дракоша, корешей своих обижаешь? Не надо. Нехорошо.

— Нашел кореша, — заныл Тюлень. — Съест — и косточек не оставит. Айда лучше отседа, пока целы.

— Постойте, на нем, кажись, буквы, — сказал Большой Гоп.

— Лампочка больно тусклая, экономят, антихристы.

— «Ле-ен-нь… тю-ле…лень».

— Видели? — он мне подмигнул! — закричал Тюлень.

— «Жад-ад-дн-кость»… Нет, мне! — заспорил Большой Гоп.

— Грамотеи! Прочитать не можете, — упрекнул Силыч.

— Сам прочитай. Кажется, ты у нас был отличником. Круглым, а может, квадратным? — нервно засмеялся Большой Гоп.

— Я очки не прихватил, — сказал Силыч, снял очки и спрятал их в карман.

— «Нива»… что это? «Нива… спи… упи… танность»… — продолжал разбирать буквы Тюлень. — Ага, вас понял: «ниваспитанность».

— «Заз…зазна-й-ство», — прочитал Большой Гоп.

— Оно буквами так разговаривает, — подытожил Силыч.

— Все зависит от того, с какой стороны посмотришь… слова получаются разные. «Загн…гн…лен. За-гни-лен». Братцы, это имя! Его зовут Загнилен!.. А я… Большой Гоп.

— Для своих я просто Силыч, — приподнял резиновую шляпку Силыч. — Прошу, так-скать, любить и жаловать.

— А я что? Я — Тюлень. Тюля.

— Хотите знать, лично я на него не в обиде за палец, — сказал Большой Гоп. — Оно пошутило. Дало понять, что палец ему в рот не клади. Ведь правда, Бяша? То есть как тебя?.. Загнилеша… Этим оно, Силыч, похоже на тебя.

— И на тебя, — сказал Силыч.

— На всех нас, — обобщил Большой Гоп, — поэтому мы должны с ним подружиться… Это было бы не хуже, чем в «Трех мушкетерах». Мы бы купили тебе, Загнилеша, поводок с ошейниками для каждой головы отдельно и рассекали бы вечером по проспекту Металлургов, освещенному огнями реклам. Пусть бы кто-нибудь попробовал на нас полезть. Все бы нас боялись, даже милиция.

— А я бы научил его пожары тушить, — размечтался Тюлень. — Дело в том, что я очень устаю на пожарах… Пожары, Загнилеша, — потрясающее зрелище. Закачаешься, когда увидишь.

— Я, вопче, тоже не против, — спохватился Силыч. — Не все ли равно в конечном итоге, юные ли техники тебя изладили или ты роженое, поэтому беру свои слова обратно. Мне тебя, Загнилешенька, всю жизнь не хватало, поэтому я для тебя ничего не пожалею. Я посажу тебя на цепь возле кабинетика, и ты будешь пропускать ко мне только тех, кто с подарочком. Как ты на это смотришь?.. Дело в том, что народ избаловался. Мало того, что приходят без подарочков, так еще ругаются. Все чего-то требуют. То им горячую воду, то — холодную, то — жалобную книгу. Некогда чаю с лимоном попить. Раньше такого не было. Уважали, потому что боялись. Боялись, потому что уважали.

Прозвенел звонок на перемену, а потом — снова на урок. Федя и Гриня не слышали этих звонков. Было совершенно ясно, что в подвальной комнате сидит компания, по которой давно плачет милиция. Но что касается Загнилена, никакой ясности быть не могло. Не потрогав своими руками, нельзя было судить о нем со всей определенностью.

— Силыч правильно говорит, — сказал Большой Гоп. — Уважения нам всем недостает. Особенно мне. Штука в том, что у меня много заслуг.

— Еще бы!

— Я рос ужасно одаренным мальчиком. Особенно мне легко давался русский язык. Я мог придумать прозвище любому человеку. Даже Петьке Слонимерову, который директором сейчас, придумал прозвище я, а не кто-нибудь. Это с моей легкой руки все его стали звать Слоном. Но он сказал мне спасибо? Хоть кто-нибудь, хоть когда-нибудь сказал?..

— Не сказал, — подтвердил Тюлень.

— Так-то, Загнилеша.

На минуту Феде Елкину стало жаль Большого Гопа. Как это? — за всю жизнь не услышать ни одного «спасибо». Но потом Федя подумал, что виноват в этом сам Большой Гоп. Видимо, за всю жизнь он не сделал людям ни одного доброго дела. Гордится тем, что давал людям прозвища. Подумаешь, щедрость какая!

— Слон все еще на него из-за мыла дуется, — сказал Тюлень.

— Еще бы. Вот скажи, Силыч, когда ты был маленьким, ты знал выражение — «мыла наелся»?

— Так ведь время какое было! — запричитал Силыч. — Щелоком все больше мылись, золой, стал-быть. При карасинке, бывало… Да исчо царские сатрапы, они ведь за малейшее проявление…

— Не надо, не гони картину. Сам же говорил, что батя у тебя служил каптенармусом и мыла у вас было навалом, на барахолке торговали…

— Не надо, Силыч, тут все свои.

— Прикидывается образованным, а выражение не знает. Оно у каждого школьника на языке. Слушай, дракоша, я тебе поясню, откуда оно взялось… Стою я однажды в подворотне и пускаю пузыри. Не мыльные, заметь, мыльные — любой дурак может. Меня еще дедушка Гоп научил другому, очень хитрому способу. Отпилишь кругляш от катушки, сунешь его в рот и дуешь потихоньку. Так вот, пускаю я пузыри — и тут идет Слон из музыкалки. Когда он был школьником, он всю дорогу таскался с трубой в черном футляре. Остановился, интересуется, как это у меня получается. Я ему говорю, дело нехитрое, надо только съесть кусок хозяйственного мыла. Спрашивает: а можно земляничного? Нет, отвечаю, только хозяйственного по 19 коп. И съел ведь. Намазывал на хлеб и ел, ел… ел. Он ведь настырный… Уж чего захочет, того добьется… С тех пор и повелось: сделает кто-нибудь каку-нибудь глупость, ему говорят: ты что — мыла наелся? — Гопкомпания засмеялась, а Большой Гоп заключил: — Не уважают, Силыч прав, потому что не боятся.

— Вопче, при его способностях он мог быть замминистром всех банно-прачечных дел, — посыпал немного соли на рану Большому Гопу Силыч.

— А министром кто? Уж не ты ли, плесень?

— Не расстраивайся, — попробовал успокоить Большого Гопа Тюлень, — ты все-таки личность известная… В милиции, по крайней мере.

— Но там меня не боятся и не уважают.

— Надо что-нибудь придумать. Может, ты, Загнилеша, порекомендуешь что?.. Послушай, что ты все время молчишь да молчишь?..

— Дремлет. Утомил ты его своим рассказом.

— Придумай, Загниленчик, шевельни извилиной.

— Я придумал, — сказал Силыч, — перекрою вентиль — пущай померзнут. Сегодня минус пять — холодно. — И он наглухо завернул вентиль системы отопления.

— Силыч молодец.

— Сообразительный, — Тюлень принялся надувать матрас, чтобы прилечь немного отдохнуть.

— Голова!

— Другой раз сидишь в кабинетике, как назло, система в порядке, краны и канализация не текут. Никто не приходит, поругаться не с кем, чаю с лимоном уже попил. Так и саднит чегой-то на сердце… Стал-быть, и перекроешь вентилечек какой-нито… Эхе-хе!

— Что-то холодно больно, уснуть не могу, — пожаловался Тюлень.

— Терпи, Тюля, им наверху исчо холоднее.

И гопкомпания снова принялась вспоминать свое счастливое детство.

— А однажды, Загнилеша, слушай, ну умора, — заговорил после небольшой паузы Большой Гоп. — Однажды я натер доску подсолнечным маслом, и Генаша, физик наш, никак не мог записать условия задач для контролки. Перепробовал все мелки — толку никакого! Потом догадался, почему доска скользкая, спрашивает, кто сделал? Все молчат… Тюлень уже тогда отличался. Умел спать сидя и с открытыми глазами. Так вот, сидит он, как чучело, глаза выпучил. Я толкаю его в бок, он просыпается. Я ему на ухо: тебя к доске. Он встал, дурак, и вышел к доске. Ну умора!..