…Все Валерику казалось неудобным: стул расшатан, планшетка на коленях лежит неловко. Кто мимо пройдет — обязательно заденет, как будто здесь, в студии, ему нет места, чужой, случайный.

А надо было работать серьезно и торопиться. Вадим Петрович завел папку, в которую отбирал лучшее. Эта папка должна была отправиться в Чехословакию на выставку в Музей детского творчества. Листы откадрированы, ровно обрезаны, наклеены на плотный картон. В папке уже были многие из ребят: Дима Мрак, Слава Кузовлев, Аркаша. Даже Лошадиный Рафаэль и тот проник со своей единственной темой. Валерик начал терять надежду, что попадет в эту папку.

Может быть, он неудачно сел? Как раз перед ним Алик. В последнее время Алик редко бывал в студии. Однажды — это уже после того как они побывали в мастерской у Лунина — к Вадиму Петровичу пришли родители Алика, элегантно одетая молодая мама и молчаливый при маме папа. Они долго беседовали в фойе под пальмами о даровании сына, о перспективах, с этим дарованием связанных, и, кроме того, осторожно поинтересовались, сколько зарабатывают художники. Вадим Петрович сказал, какой у него оклад. Видимо, названная сумма не привела в восторг родителей Алика, поэтому в дальнейшем они не очень настаивали, чтобы сын посещал студию.

Алик шпарил гипс, скрипел карандашом, время от времени облизывал сохнущие губы. Без сомнения, приобщение к искусству доставляло ему немалое удовольствие.

В нем причина, в Алике, подумал Валерик. Ведь когда его нет — на душе свободно, а так одно его слово может испортить настроение: «маны», «филки», «капуста» или что-нибудь в этом роде. Не обязательно даже и слово, просто потрет двумя пальцами, и это будет означать то же самое: гони деньги! Здесь, в студии, Алик особенно не наглел, а в школе у него немало добровольных помощников-вымогателей. Иногда в школу по старой памяти заглядывал Лимон, давал понюхать, чем пахнет его «кардан». На переменах Валерик старался не выходить в коридор. Если выходил, то с Димой или Рафаилом. Но сейчас об этом лучше не думать. Не думать не получалось.

Алик неотвязно маячил перед глазами, некуда было от него деться. Валерик повел легкую линию — получился абрис головы, продолговатой, с выпуклым лбом, затем обозначился небольшой аккуратный носик, ниже криво повис изгиб тонких губ. Пока еще портрет мало походил на свой оригинал, следовало проработать каждую деталь, и Валерик взялся за это дело с тщательностью, на которую был способен только Алик. И еще с глазами надо было что-то делать. Пока вместо глаз — пустота. Ведь это главное — глаза. Но глаз-то у Алика не разглядишь — всегда под очками.

Валерик отставил карандаш, принялся наблюдать за моделью. Алик, вероятно, почувствовал на себе взгляд, вскинул голову, потер двумя пальцами. Тут Валерика и осенило. Чрезвычайно осторожно, грубым штрихом боясь испортить рисунок, он достоверно, с величайшей математической точностью изобразил вместо глаз и очков — металлические рубли. Потом сидел, откинувшись на спинку стула, унимал нервную дрожь в коленках.

— У, мрак! — восхитился за спиной Дима.

Подошел Рафаил.

— Ничего себе!

Слава Кузовлев неуклюже выбрался из-под мольберта, подкатил. Сначала хмыкнул, удивившись, потом взглянул на Алика, встал кувшином, схватившись толстыми ручками под бока, и ну хохотать. Подскочили две девчонки-близняшки, захихикали. Аркаша шагнул к мольберту, весь студийный народ собрался, Вадима Петровича только не было, вышел куда-то. Алик же все сидел на месте, будто его не касалось. Студия грянула дружным хохотом, так громко, что не стало слышно духовиков-музыкантов, которые только и знали, что дудели свое бесконечное «бу-бу, бу-бу». Со Славой Кузовлевым стало совсем плохо, покатился по полу, опрокидывая стулья и мольберты.

Только Лилька не смеялась.

Наконец Алик не выдержал и, уже догадываясь, что этот дикий смех и рисунок имеют к нему какое-то отношение, похромал к Валерику. Все притихли, ожидая реакции Алика. Он стоял, покусывая верхнюю губу.

— Мне нравится, да! — вдруг выдохнул он. Голос пронзительный и жутковатый. — А вы!.. Вы все кайло!.. Кайлы!.. Олигофрены!.. Вот! Пожалеете! А тебя, чумарик, из школы вытурю! Все вы у меня на крючке! Понял? — Он открывал рот, но слова не вылетали, будто кто ловкий схватывал их у самых его тонких губ. — Вот!!! — Он, кажется, сообразил, что делать: опрокинул мольберт — давай топтать свой портрет. Потом бросился к двери.

— Что случилось? — вбежал Вадим Петрович.

Валерик втянул голову в плечи: сейчас ему придется за все отвечать.

Вадим Петрович подошел к портрету, заверенному отпечатками Аликовых «дутышей».

— Карикатура, — пробормотал он. — И ты тоже видишь его таким?

— А разве он другой? — сказал Дима.

— Еще хуже, — поддакнул Рафаил.

— Кто его не знает?! — сказал Слава Кузовлев. — Раньше мы с ним были соседями… так он червяками фарцевал.

— Скажешь тоже, червяками!

— Дождевыми. Многие рыбаки ленятся сами копать червей, ищут, где бы купить.

— Спрос рождает предложение, — вставил умный Аркаша.

— Сначала по рублю за банку, потом обнаглел, поштучно начал, в зависимости от длины. А раз рыбаки чуть его не поколотили — дохлых пытался подсунуть, насобирал после дождя…

И пошли рассказы, один невероятнее другого.

— Пусть попробует еще появиться!

— Ему здесь не Чувякиш!

Тут не принимавшая участия в разговоре Лилька встала, решительно процокала каблучками класс, приостановилась.

— Злые!.. Не понимаете!.. Он не такой!.. Это дружки у него — за копейку убьют. Связался… — И прикрыла за собой дверь.

— Дела! — грустно подытожил Вадим Петрович. — Не думал, что с кого-нибудь из нас можно будет писать такой портрет. Хотя, кто есть мы?.. Студия. Студия, хм… Не знаю, чем мы ему можем помочь сегодня. А вчера вот могли. Могли.

Глава шестнадцатая

БУДЕТ ТАК ВСЕГДА

По утрам в комнату, входило солнце. Вначале только несмело кралось по стенке, но день прибавлялся, и оно пробивалось теперь сквозь занавески, бросая на угол легкие ажурные тени. Стоявшая на окне гортензия проснулась: кулачки-почки разжались, топорщились к свету крепкие буйно-зеленые листки.

Можно, не вставая с постели, протянуть руку за альбомом — в нем карандаш, — пока мама не позвала завтракать, сделать пару набросков.

Валерик слышал, как мама сказала:

— Наш мальчик, кажется, встал.

— Уже работает, — сказал папа и выключил динамик, вещавший сладкими голосами «Доброго утра».

В последнее время он стал проявлять заметный интерес к тому, что делает сын. Выбирал, что ему нравилось, наклеивал на стены. В коридоре висел «Профессор Табаков». Голова яйцом, жиденькие усики, хитрые под очками глазки. Встречал всех, кто переступал порог квартиры, плутоватой улыбкой. И все обязательно в ответ ему улыбались. В большой комнате на видном месте — «Самоварище» — лучилась, бликовала веселая звонкая медь.

В студии Валерик бывал теперь почти каждый день. Часто засиживался со взрослыми и часто, очень часто, кто-нибудь говорил: «Смело!» Вадим Петрович загадочно улыбался: подождите, еще не то выдадим.

И Валерику явились — нив каком он их сне не видел — странные жители иной планеты. Так зримо, так реально он их представлял, что уверовал, существуют где-то, в каком-то, может, подпространстве. Никто о них не знал, а ему удалось увидеть. Стена, отгораживающая их мир, была глухой и непроницаемой, но вдруг раздвинулась. Это волшебное его состояние, однако, могло заглохнуть. Надо торопиться: писать и писать. И явился, сошел с листа, стал добрым приятелем инопланетянин Фромм, они с ним бродили по планете Магма, Валерик знакомился с ее обитателями. Знакомьтесь, это Грустюк. «Грустюк мечтающий и свет излучающий». Рогатая голова, полупрозрачная пелерина крыльев, глазки крохотные, зеленые, очень грустные и очень добрые. А этого мохнатого симпатягу зовут Мышук. Это — «Склюзис многоголовый».

— Я не знаю, как это происходит, — говорил Вадим Петрович, — может, физики откроют когда-нибудь какой-нибудь новый вид энергии, которым художники давно уже и пользуются. Сами посудите: висит картина в музее, висит сотни лет. Сколько людей смотрит. И в этой картине — радость, скорбь!.. оттенки самых сложных переживаний. Действует!.. Объединяет!.. Откуда? Что?