— А Малкин ваш! Он не в торговле, художником называется, а халтуру гонит, и никто ему по рукам не даст, наоборот, деньги платят. И еще какие!..

— Прошу тебя, не надо мне об этом человеке.

В автобус один за другим начали заходить ребята, потом и шофер занял свое место.

Дима Мрак и Рафаил втащили корягу, похожую на васнецовского Змея, что висит в картинной галерее, обсуждали, какие отростки следует отсечь, каких коснуться ножом, слегка поправив, чтобы получилось настоящее чудище.

Валерик оставался безучастным к их спору, к веселой болтовне и смеху, которыми заполнился автобус. И Вадим Петрович сидел хмурый, думая о чем-то своем.

Идя от тетки Полины, Валерик завернул в ЦУМ, мама просила купить крем для обуви. Он теперь сам вызывался ходить в магазины. Копеек двадцать — тридцать всегда можно было утаить от сдачи, и, когда собиралась десятка, вручал ее Алику.

У входа в магазин продавали мороженое, его любимое, шоколадное. Такое редко продавали в городе. Валерик нащупал в кармане рубль: купить — нет? Слюнки текли, но в то же время и жалко было пятнадцати копеек. Пока раздумывал, мороженое кончилось.

Он медленно поднимался по грязной от наношенного слякотного снега лестнице, случайно глянул на лоток, где, случалось, выбрасывали дефицит вроде колготок или шампуня, — и остолбенел: на стенке, сзади молоденькой продавщицы красовались джинсы, рядом джинсовый костюм. «Риордо», — прочитал он. Итальянская фирма. Огляделся: народу в магазине немного. Подходят к лотку и отходят. Никакой давки. Постоял, понаблюдал. Покупают очень немногие. И кто же? Подошел паренек, достал пачку замусоленных троек, принялся отсчитывать… Фуфайка на нем вполне наша, вполне отечественная, хотя в карманы вшиты молнии и на груди приляпаны яркие лэйблы. Валерик спустился вниз, подумал: странное дело, снег среди зимы тает. Снова поднялся. Многие обходили лоток даже с какой-то, как казалось ему, опаской. Покупателей почти нет. Ну вот еще один — драповое пальто. Зачем ему?

Бредя по улицам, приглядываясь, кто во что одет, Валерик остро чувствовал: что-то произошло, что-то очень значительное, такое, как отмена крепостного права. Спохватился: надо к Алику, тотчас ему сообщить.

Алик стоял у подъезда, курил. Без шапки, кожаное пальто распахнуто, на шею намотан кое-как длинный шарф. Во всем небрежность, новые кроссовки без шнурков, стоптаны. Плевать бы он на них хотел, стоптаны — и ладно.

— Ну вот, Валериан, как с луны свалился, — выслушав сообщение Валерика, сказал он. — В Москве их уже давно как грязи. Должно было и до нас докатиться рано или поздно.

— Зато теперь я с вами в расчете. Можете купить курточку на деньги, что я вам давал.

— Ну ты грамотный, Валериан, — тускло сказал Алик, — номиналом захотел отделаться.

— Добавь своих, купи костюм, штаны сдашь, а куртка будет ваша.

— Что я, идиот, сейчас с джинсами связываться?

— По-твоему, я идиот?

— Видишь ли, Валериан, — покровительственно заговорил Алик, — лично я тебе бы простил эту пэтэушную курточку, но, к сожалению, она не моя. Ара, может быть, тоже бы простил. Но она и не его. Фирма, Валериан… А фирма терпит убытки. Рынки сбыта, туда — сюда… Жесточайшая конкуренция за дензнаки. Дурак этот Ара. Я ему говорил: Ара, джинсовая эра кончилась, пора переключаться на овощные дела: «бананы», «баклажаны» и все такое. А он: джинсы — вернячок. Двадцать лет работали, еще пятилеточку поработаем… В командировки обещал посылать: на БАМ, к нефтяникам Тюменского Севера. Нашел романтиков, без командировочных ездить! Педагог недоделанный!.. А ты, Валериан, тоже как маленький. Отдай — сколько тебе осталось? полтинник? — чего тебе стоит?!

— Тебе не стоит — ты и отдай.

— Не могу в данный момент. У родителей занять — так не дадут. Только что на «Ренессанс» раскошелились. Семь двести девятнадцать выложили как одну копеечку. Ты думаешь, что я здесь курю? Машину жду — меблишку должны подвезти.

— У вас же была «стенка».

— «Стенки» — барахло, свезли в комиссионку. Дурачки найдутся — возьмут. Сейчас под старину надо покупать.

— Семь тысяч? — не поверил Валерик. Ничтожным по сравнению с этой цифрой показался ему его сомнительный долг. Ничтожной его жизнь. Обидно стало за своих родителей: «дурачки», копили на эту паршивую «стенку» несколько лет, теперь гоняются за ней, переписываются в очередях, а она вот уже и не модная, «барахло». Купят, конечно, когда уже и в комиссионках никто брать не будет. Участь, что ли, такая?

— А почему «полтинник»? — спросил Валерик. — Я еще Лимону десятку давал.

— Лимон мне ничего не говорил.

— Бандюги! Вы все заодно: и Лимон, и ты! И Али-Баба! Хотите, чтоб я у родителей крал?

— Что? Что ты сказал? — Алик догнал Валерика, больно схватил за плечо. — Я те дам Али-Бабу!..

Но тут просигналила мебельная машина. Алик обернулся, увидел ее, выпустил Валерика, потеряв к нему всякий интерес.

Вадим Петрович наборматывал над Валериком:

— Через силу не получится… Брось, отложи. В лучшем случае напряженная ложь вместо правды. Не годится… Только от души, свободно… А может, натюрморт? Тебе удаются они. Зря, зря ты их недооцениваешь. О, натюрморт таит в себе бездну возможностей! Смотришь на старый натюрморт, где убитая дичь, роскошные фрукты, о чем возникают мысли, какое настроение? Так, вероятно: ничто не вечно, братцы, под луной, скоротечна жизнь. Или посмотрите на того же Сезанна. Думаете, фактуру не умел передать? Яблоки, фарфор, стекло — все словно из одного вещества. Видимо, докапывался до основы, искал что-то общее, какие-то первичные атомы, из которых все состоит. Что, казалось бы, краски?.. Малюем и не особенно думаем… Ну меньше на что-то похоже, больше. Да нет, мыслим цветом, как музыкант мыслит звуками, математик формулами. — И голос его, набрав силу, зарокотал на всю студию стихами:

Валерик раньше прохладно относился к натюрморту. Конечно, если видеть в нем случайный набор предметов — тогда скучно, неинтересно. Но вот сейчас смотрит и видит, что яблоки и тускловатый керамический кувшин, и черная бутылка, и фарфоровая чашка с сахарницей, и смятое полотно скатерти — все не случайно соседствует друг с другом. Между всеми этими предметами есть симпатии и антипатии, какие-то отношения между ними. Ансамбль, в котором каждый играет свою партию, а в результате единое сложное звучание. И все в мире связано так, ничто не существует отдельно. Стоит только самый пустяковый предмет переставить с одного места на другое, как что-то изменится в этом мире.

Раз Вадим Петрович затеял такую игру. Притащил из кабинета директора кресло, поставил его в середину комнаты. В кресло посадил Рафаила, ребятам же даже и стульев не дал, выстроил перед ним.

— Кто ты? — спросил он у Рафаила.

— Король, — не задумываясь ответил тот, сразу сообразив, в чем суть игры.

Потом всех ребят посадил на стулья, а Рафаила поставил отдельно ото всех в дальний угол, где горой были навалены подрамники и старые холсты.

— А теперь кто ты?

— Мышка, наверно, или насекомый.

Вслед за ним и ребята пробовали занимать разное положение и место в пространстве: у торца стола, посредине или под ним, в центре класса или у стены, — и все замечали, что чувство уверенности в себе меняется, зависит от того, в какой точке ты находишься, с кем, с чем по соседству.