Вадим Фомич смолчал, но, когда заседание кончилось, попросил меня зайти к нему.

Пробыл я в его кабинете с полчаса, но и этого было достаточно, чтобы мы, как говорится, раскусили друг друга. Я напомнил Вадиму Фомичу, что совсем недавно он работал в уезде, в который входит и наш район, и был крайне удивлен, когда он сказал, что хорошо помнит меня как тогдашнего директора школы и человека, на которого можно положиться.

— Я вам очень благодарен, Вадим Фомич, за понимание, — сказал я, прячась от его взгляда, доброго, но пронзительного. — Район не может отвести под кукурузу столько площадей, сколько требуется по плану, а распахать клевер было бы преступлением. Этого не одобряют не только рядовые колхозники, но и председатели колхозов. А не считаться с их мнением… Не знаю… Если мы осенью не выполним план по кукурузе — а так оно и случится, потому что на худой земле эта привереда не растет, — то нанесем удар по престижу руководящих советских органов и партийных организаций. А об ущербе сельскому хозяйству и говорить нечего… Поэтому не лучше ли посеять столько, сколько можно вырастить?

— Больше всего не уважаю и не терплю слепых исполнителей. Тех, кто поддакивает, кивает, поднимает в знак согласия руки, думает одним местом, а не головой. — Вадим Фомич уселся на краешек письменного стола, как подросток-озорник вытянув длинные ноги. — Человек, черт побери, должен мыслить! Раз ошибись, два ошибись, три, но гори и отстаивай свою идею, стремись к цели, ищи оптимальные варианты решения, не сиди сложа руки! Пошевеливайся и других тормоши! Потому что там, где кончается движение, начинается гниение. А сколько таких гнилых в нашем обществе! Грибок перестраховки так и разъедает их, равнодушных, интересующихся только своей персоной! Пальцем не пошевелят, пока не нажмешь на соответствующую кнопку. Да и то, если рука нажимающая не чья-нибудь, а начальника… Равнодушие — страшная штука, мой друг!

Я что-то ответил. Вадим Фомич одобрительно улыбнулся, болтая свисающими со стола длинными ногами, но вдруг посерьезнел и сказал, что мне и вправду не мешало бы поучиться в Москве.

— Я не утверждаю, что вас ничему не научил университет, — добавил он. — Знания у вас немалые. Но надо знать еще больше. Ведь знание на плечи не давит.

Осенью я поехал учиться в Москву.

Когда через несколько лет я вернулся оттуда, первым, кто поздравил меня с новым назначением, был Вадим Фомич.

Мы встречались не часто — два-три раза в году, кроме тех редких случаев, когда я приезжал в Вильнюс по делу. Вадим Фомич занимал более высокий пост, чем я, но он никогда не кичился этим, напротив — был скромен, всегда приглашал к себе в гости, и я, бывая у него, чувствовал себя как дома. Тем же радушием старался отплатить ему и я, когда он приезжал в наш район, — зимой мы охотились, летом ловили на спиннинг щук или просто сиживали с удочками в лодке, любуясь красотой дзукийских озер. О чем мы только с ним не толковали: и о тонкостях политики, и об истории страны, и о разных проблемах экономики, и о бытовых мелочах. Вадим Фомич очень интересовался искусством, особенно литературой, и, когда я однажды признался, что пишу стихи, пристал ко мне, чтобы я что-нибудь прочитал из своих «творений». Внимательно выслушал, восторга не выразил, но мы еще больше сблизились, просто-напросто стали друзьями.

Фима недолюбливала Вадима Фомича, и он, надо сказать, не питал к ной симпатии, хотя оба это тщательно скрывали. «А, снова этот проповедник…» — говаривала Фима, узнав, что Вадим Фомич приезжает в гости. За столом она была внимательной и вежливой хозяйкой, но стоило Вадиму Фомичу отлучиться, как она принималась его оговаривать.

Особенно их рассорил один случай, а причиной были растущие с каждым днем наши разногласия с Фимой.

В то время у нас родился второй сын. Мысленно я себя бранил — зачем нам этот ребенок, если семейный воз и без того трещит? Дело в том, что я давно пришел к безоговорочному выводу, что наш брак с Фимой — роковая ошибка. Безвольная тряпка! У Фимы и впрямь есть основания презирать меня. В душе она, может, меня и презирала, но так или иначе была счастлива. Родился гений под знаком серпа и молота, он будет счастливее, чем его родители, повторяла она как заклинание. Младенцу шел только второй месяц, а мама уже строила планы на всю его дальнейшую жизнь: он-де пойдет в такую-то школу (в районе нет ни одной приличной), будет штудировать там-то и то-то… углублять свои знания… защитит диссертацию… Нет, лучше всего военная карьера. Военная академия… Генерал, а может, даже маршал… Перед ним — полки… Колонны танков и броневиков… Грозные ракеты… «Товарищ командующий, по вашему приказу…» Я был уверен: Фима, должно быть, жалеет, что нет пышных эполет, они бы очень пошли ее сыну, который по своей импозантности не уступал бы самому Кутузову.

— Наш сын сам выберет себе профессию, — сказал я однажды. — Откуда ты знаешь, может, он будет ученым, как мой брат Повилас, или, может, поступит на журналистику?

— Если и поступит, то только не здесь, не в этой провинции, — отрубила Фима. — Сыну нужен простор. Я его здесь, в этой вашей клетке, не собираюсь держать!

— В нашей?

— Да, в вашей!

— Чего ж ты сама в эту клетку?..

— Разве я одна? Вот и Вадим Фомич тоже… Без нас вы бы давно здесь ножки протянули…

Не помню, что я ответил. Знаю только, что вмешался Вадим Фомич и как бы подлил масла в огонь. Оба мы слушали, как Фима разоряется, — Вадим Фомич сердито, пристыженно, а я терпеливо, потому что к таким ее выпадам давно привык. Она не понимала, что, смешивая с грязью то, что для меня свято: обычаи моих отцов, культуру, историю — раз за разом рубила сук, на котором сидела сама.

Вадим Фомич не выдержал:

— Полноте, Ефимья Никитична, мне стыдно вас слушать.

— Давайте не будем слишком добренькими, нечего приписывать свои заслуги другим. Кто кровь за других проливал, кто от фашизма освобождал, как, скажем, мой отец и оба старших брата, наконец, вы сами, Вадим Фомич, а кто в это время в окошко спокойно поглядывал, ждал, чем это все кончится… Нет, Вадим Фомич, так не годится…

— Все советские народы ковали победу, Ефимья Никитична, все…

— Может, кто-то и ковал, только не мой муж со своими… — Фима презрительно махнула рукой.

— Для того чтобы нас другие уважали и любили, мы должны платить такой же любовью и уважением, — сказал Вадим Фомич. — Когда находишься у соседа в гостях, то и вести себя подобает как гостю, незачем указывать хозяину, где он должен в своей избе стол поставить, как его накрыть и чем угощать. Может, нам с вами и смешно, что он хочет разуться во дворе или в сенях за дверьми, но оставим ему это право…

Фима отрезала, что нечего мириться с «их» дикими обычаями и, обозвав Вадима Фомича птицей, гадящей в собственное гнездо, выскочила из комнаты, оставив нас одних за столом.

Мы оба долго молчали.

— Если бы вы друг друга любили… — наконец промолвил Вадим Фомич. — Любовь все сплавляет воедино.

— Да, — сказал я, боясь вздохнуть. — Самая большая вина в этом — моя: в нужный момент твердости не проявил. Мне стыдно признаться, но чем дальше, тем больше убеждаюсь, что женился-то я из страха, шума испугался, Фима грозила поднять его, думал, повредит моей карьере. Хотя, с другой стороны, ни я сам, честно говоря, не думал, ни вы, Вадим Фомич, наверное, не предполагали, что у меня задатки карьериста… Как бы там ни было, я презираю себя за этот поступок и никогда себе этого не прощу.

— Не простите? Ну и что? Разве вы будете счастливы от угрызений совести? — спросил Вадим Фомич. — Вообще-то я не сторонник разводов, но иногда они — единственный выход. Конечно, никто не гарантирует, что разведенные свое счастье найдут, но у них хотя бы больше возможности искать его. А счастливая семья — это залог счастливого общества.

Этот вывод показался мне логичным, и я не мог с ним не согласиться.

В тот же вечер Вадим Фомич откланялся, хотя собирался уехать только на другой день вечером. На прощанье он крепко пожал мне руку и, обняв, поцеловал в обе щеки.