Под утро, когда в замороженном окне не было видно признаков рассвета, дед встал с лавки, зажег керосиновую лампу, посмотрел на ходики — стрелки показывали четыре часа.

Шаркая подшитыми валенками, он подошел к печке, сдвинул заслонку и подцепив ухватом чугунок с вареными картофелинами, поставил на стол, затем вынул другой чугунок, поменьше, с чаем, заваренным смородиновым листом и мятой. Достав из посудного шкафа завернутые в тряпицу кусочки сахара, высыпал на блюдце. Отрезал ломоть ржаного хлеба, поставил солонку с крупной солью, только после этого стал будить Сережку.

— Вставай, парень. Пора.

— А?.. Что? — отозвался Сережка спросонок, повернулся на другой бок и натянул на голову полушубок.

— Ишь ты. Разморился малец. Жалко будить, но ничего не поделаешь. Придется. — Дед Ефим еще раз потряс Сережку за плечо. — Слышь, Сергунька. Вставай.

Сережка сладко зевнул, потянулся и потер кулаками глаза. Приподнявшись на локтях, взглянул на деда, спросил:

— Проспал, что ли?

— Да нет. В аккурат. Как условились.

Сережка слез с печки и зашлепал босыми ногами по прохладным половицам к лавке, где лежала его одежонка. Надел старенькие стеганые штанишки, вылинявшую ситцевую рубашонку и пиджачок с дырками на локтях, обул латаные валенки. Наскоро поплескался под рукомойником. Дед Ефим, наблюдая за ним, сказал:

— Ты дюже не спеши. Поешь сперва картошки и отвару с сахаром выпей.

— Да мне, дедуль, не хочется. Сыт я.

— Сыт не сыт. Ничего не знаю. Садись и ешь. Это ты сейчас со сна не хочешь. Какая дорога впереди, никто не ведает. Мне наказывали накормить тебя, так ты особо не глаголь. А как говорят, так и делай. Выполняй наказ старших.

Сережка сел за стол, очистил несколько картофелин, неторопливо принялся есть.

— Ну как, подкрепился? — спросил дед.

— Спасибо.

— То-то же… Хоть и не жирно, но все одно теперь идти тебе веселей будет. А еще вот что тебе скажу. Как обратно пойдешь, постарайся на молодой ельник за оврагом выйти. Там с Петром буду. А теперь одевайся, и с богом. До первой просеки я тебя провожу, а оттуда ты уж сам.

Сережка надел свое пальтишко, перекинул через плечо сумку.

— Я готов, дедуль. Пошли.

Дед отрезал ломоть хлеба, вынул из чугунка пяток картофелин и все это положил в Сережкину сумку. Они вышли из избы в морозную предутреннюю темень и зашагали по тропе в глубь темного молчаливого леса.

К первой деревне Сережка подошел в полдень. У крайних домов он сбавил шаг, обдумывая, в какой бы из них зайти и как поступить: то ли постучаться сперва в окно или сразу войти в дом и попросить милостыню. Пройдя мимо покосившегося палисадника первого дома, робея, он подошел к крыльцу, потоптался в надежде, что кто-нибудь услышит и выйдет навстречу, но в доме было тихо, будто в нем никто и не жил. Сережка подошел к окну и постучал.

В окне мелькнула какая-то тень, и чье-то бледное лицо приблизилось к стеклу. Сережка вздрогнул и отпрянул от окна: он успел разглядеть китель мышиного цвета, серебряные угловатые петлицы на воротнике и тусклые серые пуговицы. Он очень хорошо помнил эти пупырчатые будто оловянные пуговицы. Немец злыми глазами глядел в упор на Сережку, что-то говорил там за стеклом и махал ладонью, звал в дом. Сережка на миг растерялся и оторопел, не зная, что делать. Но тут же овладел собой, быстро повернулся и опрометью бросился прочь от этого дома.

Оглянувшись, видя, что за ним никто не гонится, он пошел тише, но то и дело с опаской косился на окна домов. Сердце сильно колотилось в груди.

«Вроде пронесло», — думал Сережка. Но тревожась, что тот немец, которого он видел в окне, выбежит на улицу и станет его разыскивать, не долго думая, свернул в проулок, спрятался за поленницей дров. А когда отдышался и понял, что опасность миновала, вернулся на улицу, перебежал на другую сторону.

Он подошел к низенькому заборчику и заглянул во двор.

Возле крыльца худенькая девочка, лет двенадцати, в платке и телогрейке, колола дрова. Работа эта, видно, была не по силам ей — березовое полено никак не раскалывалось.

Сережка недолго наблюдал за ее неуклюжими взмахами топором — ему вдруг захотелось помочь девочке, и он на миг забыл о своем деле, открыл калитку и шагнул во двор. Подойдя к девочке, он деловито сказал:

— Ты поперек сучка-то не коли. Вдоль надо. Оно скорей и расколется.

Девочка выпрямилась, поправила сбившийся платок на голове, недружелюбно смерила Сережку взглядом:

— Да оно никак не поддается.

— Дай я попробую.

Девочка протянула Сережке топор.

Он снял с плеча сумку, положил ее в сторонку на снег, поплевал на ладони, крепко обхватил топорище и, крякнув, с силой ударил по полену вдоль сучка. Полено треснуло.

После третьего удара чурбак разлетелся на две половинки. Расколов их на мелкие полешки, Сережка справился со вторым, третьим чурбаками.

— Хватит теперь? — спросил Сережка.

— Очень даже хватит. Спасибушко. А то я совсем замаялась.

— Не стоит благодарности. Дело привычное.

— А ты чей будешь? — поинтересовалась девочка.

— Ничей, — не задумываясь, ответил Сережка.

— Как это — ничей? — удивленно взглянула девочка на него.

— Да так вот, ничей, и все тут. Сирота, — буркнул Сережка, закидывая сумку через плечо.

— А откуда идешь? — спросила девочка и стала собирать дрова.

— Издалека. Немцы деревню сожгли. Один я остался теперь. Вот и иду к тетке в Нелидово, — пояснил Сережка.

Он взглянул за ворота и в конце улицы увидел немца, который быстро шел в его сторону.

Сережка кинулся в сени, девочка с охапкой дров поспешила за ним. И когда она вбежала на крыльцо, Сережка шепнул: «Молчи», закрыл за ней дверь и задвинул засов. Войдя в избу, девочка кинула дрова около печки, подбежала к окну. Мимо прошел немец.

Сережка из-за плеча девочки тоже наблюдал за ним, и ему даже показалось, что это тот самый фашист, которого увидел в доме на краю деревни.

— Он что, тебя ищет, что ли? — спросила девочка.

— Кто его знает.

— Чего же ты испугался его?

— Я давеча в один дом постучался. А немец увидел меня и к себе звать стал. Ну я и убежал.

— Нюра, отойди от окна, — окликнул девочку тихий женский голос.

Сережка оглянулся и увидел лежавшую на койке женщину, укрытую под самый подбородок пестрым лоскутным одеялом.

— Кто это? — спросил он шепотом девочку.

— Мамка моя. Болеет она. Доктора у нас в деревне нет, лечить некому, к немецкому лекарю не пойдешь.

— Давно у вас немцы стоят? — будто невзначай, спросил Сережка.

— Да уже пять дней как налетели. Раньше-то только проездом на больших машинах. У тех на рукавах белый цветочек пришит был.

— А сейчас много их у вас?

— Десять машин грузовых. Машины все крытые и размалеванные пестро.

— Это, видать, саперная часть к вам наехала, — с видом знатока сказал Сережка.

— Нет, не саперы, — возразила Нюра. — Дядя Василий сказал, что это каратели. Они все с автоматами и пулеметами. Пушка у них. Люди между собой говорят, что немцы в лес пойдут. Против партизан воевать будут.

— А есть у вас партизаны?

— Кто их знает. Должно быть, есть, раз каратели понаехали, — ответила Нюра и подозрительно поглядела на Сережку. — Тебе это зачем надо?

— Да это мне ни к чему. Я это просто так спросил.

— Так тебе и поверила.

— Правду говорю, к тетке мне надо, вон еще сколько идти. Далеко. А потому скажу тебе по секрету: если бы партизан встретил, то обязательно бы к ним попросился. Может быть, и приняли меня.

— Я бы тоже к партизанам ушла, — вздохнув, сказала Нюра. — Только вот мамку жалко. Ее теперь одну никак нельзя оставлять. Только нас не возьмут партизаны.

— Это почему же?

— Потому как малы еще. Партизаны взрослые все, с бородами.

— Тоже мне, придумала, — рассмеялся Сережка. — Да если хочешь знать… — Он хотел вгорячах еще что-то добавить, но вовремя остановился и только крепко сжал губы, а потом чуть слышно проговорил — Меня бы они приняли.