Ночью Люся отправилась к Павлову, но, измучившись, вернулась обратно ни с чем. Она не нашла скирды с соломой, которую так ясно изобразил Вова на бумаге.

— Ничего не поделаешь, надо идти к Жорке, — решили девочки.

Уже светало, и Люся смело вошла в голубятню, зная, что в это время Лунатик переставал бродить по двору.

— Вот это да! И как же ты не могла найти! — удивился Жора.

— Не нашла, да и только! — виновато и с обидой ответила она.

— Пойдём со мной.

— А ты дойдёшь?

— Дойду. Раз надо — значит доберусь, хоть ползком.

На следующую ночь они пошли вдвоём. Шли долго, Жора часто отдыхал, потому что боль сковывала его движения.

Когда забрались в скирду, Жора засветил фонарь, предусмотрительно взятый из коровника. Павлов тяжело стонал и метался в бреду. Люся не сводила взгляда с его худого, пышущего жаром лица. Глаза были закрыты, губы потрескались. Руки беспомощно шарили по соломе.

— Пить, пить… — шептал Павлов, не открывая глаз.

Жора нашёл флягу. Она оказалась полной.

— Вот это да! Значит, он все дни не пил.

Подняв голову Павлова, Жора наклонил флягу. Больной не открывал рта. Вода лилась на подбородок, на голую вспотевшую грудь, запорошенную мелкой соломой.

— Молока лучше дать, — сказала дрожащим голосом Люся.

— Как дать? Он, видишь, не открывает рта.

— А ты намочи ему голову, — сказала Люся и поднесла к носу больного пузырёк с нашатырным спиртом, который Шура посоветовала ей взять с собой.

Жора смочил Павлову лоб и волосы. Через несколько минут Павлов чуть приоткрыл красные веки и тихо произнёс:

— Вова… сынок…

— Это мы с Люсей! — торопливо отозвался Жора.

После того как Павлов выпил немного молока, ему удалось с помощью Жоры и Люси привстать.

— О, да вас двое!

Люся быстро делала перевязку, Жора светил фонарём.

— Мы, товарищ Павлов, не могли раньше, — виновато объяснял Жора, — я болел, Вова уехал, а Люся и Шура дороги не знали. Вы уж нас простите.

— Ничего. Вы молодцы, — тихо ответил Павлов.

— Вам не больно? — спрашивала Люся тревожно.

— Ничуть, — морщась от боли, отвечал Павлов.

Закончив перевязку, Люся подняла глаза на Павлова. Он сидел спокойно, тяжело дыша и слабо улыбаясь.

— Только советские ребята способны на такое, — сказал он. — Вот я смотрю сейчас и думаю: сколько растёт нам на смену настоящих, верных Родине, партии, товарищу Сталину людей!.. Эх, родные вы мои, да если бы вы знали, какие вы сильные, отважные! Вот почему нас не победит никакой враг!..

Люся с Жорой возвращались довольные, забыв усталость и опасность.

— Как ты думаешь, Жора, товарищ Павлов выживет?

— Ну, конечно! — с жаром ответил он.

— Ему больно, наверно: ведь рана-то какая!

— Конечно, больно. У него кость перебита.

— А почему он не стонал? — удивилась Люся.

— Потому что он большевик, коммунист!

— Но ведь ему больно?

— А ты не знаешь, как он нам сказал с Вовкой в прошлый раз. «Большевики, — говорит, — это люди крепче стали». Вот как. «Это, — говорит, — люди особые». Ну, как бы тебе сказать… Это люди, которых ни огонь, ни тюрьма, ни смерть — ничто взять не может.

— Но ведь и они на войне погибают, — сказала Люся, — как и все.

— А вот и не как все!

— А как?

— Как большевики! И мы тоже большевики, — с гордостью заявил Жора.

— Ну, какие мы большевики! — усомнилась Люся.

— А вот и большевики! Товарищ Павлов называет нас — сталинцы.

16. ЮНЫЕ МСТИТЕЛИ

Павлов выздоравливал.

Вова по ночам навещал его. Если он был занят, Павлова навещала Люся или Шура. Ребята не могли и представить себе, как они останутся без старшего товарища и друга.

Однажды Вова пришёл к Павлову возбуждённый и встревоженный. Гитлеровцы поймали бежавшего в одиночку русского пленного и отвели его, избитого, еле живого, в лагерь. Сопровождали беглеца трое вооружённых солдат с огромной сторожевой собакой. Всё это не могло не вызвать у ребят страха за Павлова. Разговаривали долго. Павлов рассказывал о войне, о своей жизни и заверял Вову, что он не попадётся врагам. Сам он, конечно, не был в этом уверен, но говорил так для того, чтобы успокоить Вову и его товарищей. В этой задушевной беседе Вова вдруг спросил у Павлова о том, как он попал в плен?

— Попал я, сынок, нелепо, — тяжело вздохнув, сказал Павлов. — Мы были в обороне. Наш батальон прикрывал отходящие части. С флангов силы были слабые. Связь с соседями, которые действовали рядом, нарушилась, но бой мы всё-таки вели. Мы и не знали, что нас уже окружили. Меня в бою контузило. А очнулся я уже в плену…

Вова слушал внимательно и чувствовал, что Павлов разговаривает с ним, как со взрослым…

Мальчики были озабочены заготовкой продуктов на дорогу для Павлова, который собирался скоро уходить. В одну из поездов на станцию за углём они заметили на складе какие-то ящики.

— На станции, товарищ Павлов, — рассказывал Вова, — есть склады. Только вот мы не знаем, как подобраться да стянуть пару ящиков… Там, наверное, есть что-нибудь съестное. Вот бы хорошо для вас на дорогу!

Павлов задумался и, помолчав, спросил:

— Склады военные?

— Не знаю. Часовые ходят с автоматами.

— Нет, это не годится. Это дело, сынок, пахнет порохом, — сказал Павлов, — на мушку можно попасть. Повременим, может, что-нибудь подвернётся попроще.

Во всём поведении Павлова Вова видел осторожность, расчёт, в разговорах он давал умные советы, наставления. Начиная даже маленькое дело, Вова тоже старался походить на него, сдерживал ребят от излишнего задора, а, когда собирались вместе, рассказывал им о Павлове, подражая его манере говорить тихо, спокойно, обдумывая каждое слово.

Однако время шло, а продуктов ребята не добыли. Посоветовавшись с Жорой, Вова решил, что им надо действовать более решительно, чем до сих пор.

Уголь, который они возили для усадьбы Эльзы Карловны, находился метрах в десяти от склада. Станция была тесная, забитая вагонами, разбитыми паровозами, застроенная складскими помещениями. Под навесом с замаскированной крышей были сложены небольшие тёмно-зелёные ящики, бумажные мешки и огромные бочки. Склад был длинный, метров восемьдесят, без стен, на чугунных столбах и упирался одним концом в штабель угля, другим — в тупик железнодорожного полотна.

Часовой мерно расхаживал у склада. Вова начал изучать его повадки. Если часовой, проходя вперёд, делал две остановки, Вова успевал сосчитать до трёхсот; если останавливался один раз — до двухсот семидесяти; если не останавливался совсем — до двухсот пятидесяти.

«Значит, — решил Вова, — дорога часового до тупика занимает около четырёх минут».

Оставалось проверить, часто ли часовой не доходит до конца, поворачивает ли голову назад и вообще, как рьяно выполняет свой служебный долг.

Жора нервничал от нетерпения. Он по-приятельски упрекал товарища:

— Слишком долго кумекаешь! Чего ждать! Да я — раз и готово! Пока немец ползёт туда и обратно, я сумею добежать до склада и вернуться с ящиком…

Но Вова не решался действовать очертя голову. Он опасался, как бы не появился кто-нибудь со стороны линии. Наконец время подошло к вечеру.

— Пора! — сказал Вова, как заправский разведчик обшаривая взглядом местность.

Часовой пошёл к тупику. Вова предупредил Жору: «Следи за линией и, если покажется кто-нибудь, дай знать», а сам кинулся к складу, не сводя глаз со спины часового.

Обратно он бежать не мог и шёл медленно, сгибаясь под тяжестью ящика, будто в нём было не десять килограммов, а целых сто. Лицо Вовы покраснело, глаза блестели, а сердце стучало так, точно хотело вырваться из груди.

Жора кинулся ему навстречу и подхватил ящик. Через минуту куски угля глухо застучали по крышке, но ребята всё ещё не решались взглянуть на часового.

Когда ящик был спрятан, они подняли головы. Часовой шёл обратно спокойным, размеренным шагом и глазел на проходящий поезд с солдатами.