Так называемые корректорские иллюзии. Я помню, как однажды вечером в Бостоне, поджидая омнибус с надписью: «Mount Auburn», который мог бы доставить меня в Кембридж, я прочитал на дощечке приехавшего омнибуса именно эти два слова, между тем как на ней (я узнал впоследствии) было написано: «North Avenue». Иллюзия была чрезвычайно жива: я едва поверил, что глаза обманули меня. Аналогичные иллюзии возникают при чтении. Лица, постоянно читающие газеты и романы, не могли бы читать так быстро, если бы для восприятия слов им нужно было воспринимать отчетливо каждый отдельный слог и каждую отдельную букву. Более половины букв читатели дополняют воображением, и, наверное, менее половины воспринимается ими с напечатанной страницы. Если бы это не было так, если бы мы воспринимали каждую букву в отдельности, то типографские ошибки в хорошо знакомых нам словах никогда не пропускались бы незамеченными. Дети, которые еще не привыкли разом охватывать мысленно целые слова, читают так, как напечатано. Напечатанное нашими же буквами, но на иностранном языке мы читаем настолько медленнее, насколько содержание книги нам менее понятно и насколько медленнее мы можем охватывать мысленно слова. Но тем скорее при этом замечаем опечатки. Вот почему произведения, написанные на латинском, греческом и в особенности еврейском языках, содержат менее опечаток, так как исправляются немецкими корректорами с большей тщательностью в иностранных сочинениях, чем в произведениях, напечатанных на их родном языке. Двое моих знакомых знали еврейский язык, один — очень основательно, другой — поверхностно; однако последний преподавал еврейский язык в учебном заведении. Когда однажды он обратился к приятелю с просьбой помочь исправить упражнения учеников, выполненные на еврейском языке, то оказалось, что преподаватель умел гораздо лучше находить даже самые мелкие ошибки в extemporalia (импровизациях) своих учеников, чем его ученый приятель, потому что ученый привык слишком быстро охватывать смысл целого слова, не разбираясь в его частях (Lazarus. «Das Leben der Seele»). В разговорной речи половина звуков, якобы воспринимаемых нами извне, дополняется нашим слуховым воображением. Привычная нам речь понятна, даже когда произносится тихим голосом или звучит издалека. Речь на малознакомом языке при тех же условиях непонятна: идеи связаны с определенными звуками в последнем случае не так прочно, как в нашем родном языке, и потому не возникают с такой быстротой в нашем уме по поводу известных звуковых впечатлений.
В силу подобных же причин удостоверение личного тождества приводит к баснословным заблуждениям. Допустим, человек был свидетелем происшествия или быстро совершенного преступления и унес с собой зрительное впечатление увиденного. Впоследствии его вызывают на очную ставку с подсудимым, образ которого ои тотчас же мысленно переносит в обстановку происшествия и отождествляет с личностью мельком виденного преступника, хотя вполне возможно, что подсудимый даже никогда не был на месте преступления. То же наблюдается на так называемых сеансах с материализацией, которые устраивают шарлатаны-медиумы: в темной комнате человек видит облеченную в легкое газовое одеяние фигуру, которая шепотом говорит ему, что она его покойная мать (сестра, жена или дочь), и бросается ему на шею. Темнота, материализованные фигуры и ожидание делают то, что желанный образ вполне овладевает его воображением, и не удивительно, если он вследствие этого видит в материализованной фигуре внушенное ему лицо умершей. Эти шарлатанские сеансы могли бы доставить драгоценный материал для психологии восприятия, если бы можно было собрать о них поболее точных данных. В гипнотическом трансе всякий внушаемый объект ясно воспринимается. У некоторых лиц способность воспринимать внушение более или менее сохраняется и после пробуждения. Можно предположить, что при благоприятных условиях подобная восприимчивость может обнаруживаться у людей, вовсе не впадающих в гипнотический транс.
Восприимчивость к внушению могут проявлять все органы чувств, хотя некоторые крупные авторитеты в психологии выражали сомнение по поводу того, что эта деятельность воображения могла вводить в заблуждение наши непосредственные чувства. Всякому случалось замечать роль внушения в сфере обонятельных ощущений. Когда в квартире повреждена труба для стока нечистот, мы призываем водопроводчика, чтобы прекратить распространившееся зловоние: нерадивый водопроводчик делает вид, что починил трубу, получает деньги и уходит, мы же на некоторое время успокаиваемся, воображая, что дурной запах уменьшился. Определяя температуру и чистоту воздуха в доме, мы также принимаем нередко то, что, по нашему мнению, должно быть, за то, что есть. Вообразив, что вентилятор закрыт, мы начинаем жаловаться на духоту. Когда оказывается, что на самом деле он открыт, впечатление духоты пропадает.
То же замечается на чувстве осязания. Всякий знает, как благодаря осязательной иллюзии чувственные свойства данного предмета кажутся одними и затем вдруг по исчезновении иллюзии обнаруживается, что они совершенно иные: например, прикоснувшись рукой в темноте к чему-нибудь мокрому или волосатому, мы испытываем на мгновение чувство отвращения или страха, пока не признаем в осязаемом предмете хорошо знакомую нам вещь. Даже подобрав на скатерти после обеда ничтожную крошку картофеля, которую мы приняли за крошку хлеба, мы испытываем на несколько мгновений неприятное чувство отвращения, пока не определим, что такое у нас в руке.
В слуховых ощущениях иллюзии изобилуют. Каждый может привести множество примеров, когда какой-нибудь звук казался ему совершенно иным благодаря тому, что рассудок приписывал этому звуку иную внешнюю причину. Однажды, когда у меня сидел приятель, забили часы с курантами на очень низком регистре. «Слышишь, — говорит мне приятель, — шарманка играет в саду!» Узнав настоящий источник звука, он был очень удивлен. Со мной самим случилась иллюзия подобного рода. Поздно ночью я читал, вдруг в верхней части дома раздался страшный шум, прекратился и затем через минуту возобновился. Я вышел в зал, чтобы прислушаться, но шум не повторялся. Только я успел вернуться к себе в комнату и сесть за книгу, снова поднялся тревожный, сильный шум, точно перед началом бури или наводнения. Он доносился отовсюду. Крайне встревоженный, я снова вышел в зал, и снова шум прекратился. Вернувшись во второй раз к себе, я вдруг обнаружил, что шум производила своим храпом маленькая собачка, шотландская такса, спавшая на полу. При этом достойно внимания, что, раз обнаружив истинную причину шума, я уже не мог, несмотря на все усилия, возобновить прежнюю иллюзию.
Чувство зрения изобилует иллюзиями обоего типа. Никакое чувство не дает таких изменчивых впечатлений от одного и того же предмета, как чувство зрения. В зрении более, чем в каком-либо другом чувстве, мы склонны принимать непосредственные ощущения за показатели определенных свойств внешних объектов; никакое другое чувство не вызывает в нашей памяти с такой непосредственностью представление известной вещи и, следовательно, восприятия последней. Воспринимаемая нами вещь всегда напоминает (как мы увидим ниже) объект какого-нибудь отсутствующего в сознании в данную минуту ощущения; она напоминает обычно какой-нибудь иной зрительный образ, который служит показателем реального явления. Это постоянное сведение наших непосредственно данных зрительных образов к более устойчивым, соответствующим действительности формам побудило некоторых психологов ошибочно полагать, будто нашим первоначальным зрительным ощущениям вовсе не присуща никакая прирожденная форма.
Можно привести немало любопытных примеров случайных зрительных иллюзий. Я ограничусь одним — из моих собственных воспоминаний. Я лежал на койке парохода, прислушиваясь к тому, что делали матросы на палубе, как вдруг, повернув глаза к окну, совершенно отчетливо увидел главного машиниста: он вошел в мою каюту, стал у окна и смотрит через него на часовых. Пораженный его внезапным появлением в моей каюте, я начал наблюдать за ним и удивился тому, как долго он остается неподвижным в одном и том же положении. Наконец я заговорил с ним и, не получив ответа, приподнялся на койке; тогда только я заметил, что принимал за машиниста мою шапку и сюртук, повешенные на гвоздь около окна. Иллюзия была совершенно полная: машинист имел своеобразную внешность, эта внешность сохранилась для меня и в иллюзии, но, когда иллюзия была обнаружена, восстановить ее оказалось почти невозможно.