Гроза и есть гроза — полчаса не прошло, стихла.

Бредем помаленьку. Даже жалеем, что не просушит нас и одежду жаркий ветер. Где-то он задувает?..

Оглянулись на Улгенник — рядом совсем. Мы от него почти и не отошли. А цвет у перевала переменился — будто голубое покрывало на него набросили.

Промокнуть мы промокли, и основательно, а вот усталость так и не прошла. Арминек опять заворчал, что не идут ноги, опухли. Опять ловчит. Я его слова наперед знаю. Вот если бы… Он, значит, давно бы на месте был, если бы не то да не это. Будто я его держу! Зло меня взяло. Я тоже устал, да не оговариваю его. Хотел было прибавить шагу, но запнулся, чуть головой землю не боднул.

— Вижу, ты тоже устал,- по-другому заговорил Арминек.- Давай еще немного отдохнем.

— Минут пять можно…

День на исходе. Мы уверены, что еще одно усилие, и все, конец. Откуда эта уверенность — не знаю. Может, еще топать да топать. Но ощущение такое, что надо сделать последний бросок.

Заставляем себя двигаться дальше. Уже плохо различаются затески — быстро набегает вечер. Грома больше не слыхать, а молнии беспрестанно озаряют помрачневшее небо. При их ярких вспышках из мглы проступают резкие очертания перевала. Что же мы топчемся около тебя, Улгенник? Почему ты не отпускаешь нас от себя?

Дальше идти не имеет смысла. Будем блудить в потемках, собьемся с верной дороги. Лучше потерять еще одну ночь, зато с утра будет все как надо.

Вокруг тесно сгрудились лиственницы. Кое-где белеют редкие березы, еще реже осины. Во время грозы, напоминаю я Арминеку, под лиственницей укрываться нельзя. Как шарахнет молния — тут тебе и конец. Безопаснее всего во время грозы под березой или елью.

Ну вот и наворожили. Опять начинается! Будто стопудовой медной колотушкой долбануло по тасхылу… От удара грома даже земля содрогнулась. Облака словно перекосились и выплеснули сразу всю воду, которую несли на себе.

Мы юркнули под ель. Нам повезло — под нею, как в шалаше. Сбросили груз. Арминек тут же улегся. У него голова разболелась.

Над Улгенником то желтые, то синие ослепительные всплески молний. Да-а, в самом деле, однако, там небо с землей сходится и рождается небесный огонь.

— Когда очень близко гроза,- подал голос Арминек,- хорошо, говорят, разжечь костер. Тогда молнии пролетят мимо.

— Еще войлок надо жечь. Он тоже отводит молнии,- не желаю уступать я.

— Хосханах! Наверное, на войне снаряды и пули так же сверкали… Давай разводить костер.

Завещание

Ветреный ненастный день зовут у нас хаспа кун — крутонравным. Столько раз сегодня ломалась погода! Гроза за грозой. То знойный ветер, неизвестно откуда прилетевший в горы, где обычно и среди лета, самого жаркого, всегда прохладно, то ливень, то, как вот сейчас,- молнии, молнии и грохот, будто и в самом деле, как на фронте, стреляют сразу тысячи орудий. Я даже удивился, когда Арминек про снаряды и пули сказал, Только Амас грозу с войной сравнить мог — он всегда не так, как другие, скажет. А я бы назвал эту погоду хапса Улгенника. Перевал показал нам свой крутой нрав.

Костер разгорелся, но, когда в него попадали капли дождя, шипел и трещал, разбрызгивая искры.

— Ты говорил, войлок надо сжечь,-напомнил Арминек.- А где мы возьмем войлок?

— Как-нибудь обойдемся…

Лучше бы, конечно, и войлок в костер бросить. Грозу-то отвести надо.

Прижавшись друг к другу, мы сидели под деревом, глядели на огонь костра, на частые всплески молний, вздрагивали при каждом раскате грома. Уже не от жажды, а от непроходящего беспокойства пересохло во рту.

Поставили котелки под дождь. Они довольно быстро наполнились. Кипятить воду не стали. Говорят, дождевая вода здоровая, полезная. Арминек припал к котелку и жадно глотал. Я тоже никак не мог напиться. А когда мы взяли по куску сахара, вода стала не хуже фруктовой. Пришлось еще раз наполнить котелки, но раньше дохрустели последние запасы сахара…

Вот так-то мы, два удальца, одолевали крутой нрав Улгенника.

Усталость взяла свое, и сон сморил нас. Не знаю, сколько мы спали. Проснулся я от холода. Костер почти догорел, тихо шумел дождь. Пошуровал угли, подбросил несколько палок в огонь и снова лег, привалившись к теплому боку Арминека.

В который уже раз кромешную темноту, казавшуюся еще более плотной за чертой огня, начали раздирать вспышки молний. Там, наверху, гигантским огнивом высекали искры, и по опрокинутому казану неба золотистыми извилистыми трещинами расползались ослепительные сполохи. Как хотелось мне в эти минуты очутиться дома, в аале под родной крышей. Как ругал я себя, что согласился пойти с Арминеком неведомо куда и зачем. А из головы не выходило: неужели все-таки не врут сказки, неужели существует здесь, за Улгенником, волшебный небесный огонь, который так строго охраняют и дикие звери и горные духи? Ведь сколько времени, сменяя одна другую, бушуют грозы.

Вспышка молнии залила все кругом, ослепила. Раздался такой грохот, что ушам стало больно. Меня швырнуло. Больше я ничего не помнил.

…Надо мной звездное небо, ясное, чистое. Я лежу на сырой траве. В голове не то шум, не то гул. Тлеющий костер почему-то метрах в пяти от меня, его разметало. Левый рукав телогрейки, ближе к плечу, тлеет, и пахнет горелой ватой. Сбросил фуфайку, затушил ее. Где же Арминек? Сидели-то мы рядом. Как он очутился по ту сторону костра? Лежит на боку, поджав под себя ноги. Может, случилось с ним что? Нет. пошевелился, вытянул одну ногу. Спит!.. Почему светло, если костер еле-еле дымит?

Ровный и сильный свет льется откуда-то справа, из-за толстого ствола ели, под которой мы располагались.

Поднялся, обошел дерево. Высоченная лиственница, шагах в десяти, вся, до самой макушки, объята пламенем. Я не мог глаз отвести — будто на лиственницу набросили ярко-красное переливающееся шелковое платье. Огонь жадно пожирал ствол, облизывал ветки. Ноги у меня словно к земле приросли. И жутко, и красиво. Пламя перегрызло ствол, и вершина рухнула, гут же окутавшись белым паром. Остаток ствола продолжал пылать.

Я все еще таращил глаза на горящую лиственницу. Стоп! Ну и туес безмозглый! Наконец-то дошло: да это же небесный огонь! Он зажег это дерево специально для нас! Мы выдержали испытание! Хотя нам было страшно, мы все перетерпели, и вот он — волшебный огонь! — горит. Бери его! Неси людям!..

Откуда у меня только прыть взялась. Я бросился к Арминеку, что было силы схватил его, и поставил на ноги.

— А? Что? — не мог он прийти в себя.

Я тащил его за собой.

— Смотри!

— Вижу. Дерево горит.

— Протри глаза! Понимаешь, что это такое?

— Постой… А почему я спал не у костра?

— «Почему, почему!» — Я только сейчас заметил, что и у Арминека прожжена телогрейка, а лицо в копоти, и брови опалило. Должно быть, и у меня вид не лучше. Но какое это сейчас имеет значение? — Это небесный огонь! Протри глаза! Небесный огонь!..

Все, что угодно, ожидал я, только не этого. Арминек… захохотал.

— Ты весь сажей перемазался.

— На себя бы поглядел,- рассердился я.- Ты что, совсем ничего не соображаешь? Проснись!

Все-таки Арминек не такой, как все. Может, он давно сам догадался, отчего загорелась лиственница, почему нас расшвыряло в разные стороны от костра, откуда у нас на лицах копоть, но вида не показывал. Он сделал несколько шагов вокруг горящего дерева и спокойно, будто тысячу раз приходилось ему видывать такое, прознес:

— Со мной, друг, не пропадешь. Я знал, куда идти. Пусть теперь, кто хочет, болтает про сказки. Я всем доказал, что есть небесный огонь.

Что с этим парнем поделаешь? Он нашел, он доказал, он добыл… А я, значит, только его верный спутник, хозончы. Хвастун несчастный! Что бы он один сделал? Ну, да ладно, чего считаться. Разве в этом главное? Найти огонь — полдела. Его-сохранить, донести надо. Три года беречь…