— Что ж, — согласился он, когда я изложил ему свой план. — Но у нас нет коровы.
— Неужели во всем Стамбуле не найдется человека, который одолжил бы нам на несколько дней корову, разумеется, за определенную плату? Наконец, можно купить корову.
— Как это у тебя просто получается. Но где будем держать ее, и чем кормить, и куда ее девать потом?
— Ничего с коровой не случится, если продержим ее несколько дней под открытым небом, — пускай пасется поблизости от крепостных стен. А потом продадим или подарим кому-нибудь.
— Пожалуй, лучше всего купить. Я сегодня же отпрошусь в отпуск на несколько дней и займусь этим делом.
И вот мой знакомый уже дважды пас по вечерам корову в районе крепостных башен. Его наблюдения подтвердили правильность сообщенных техником сведений.
Я стал готовиться к возвращению на родину, но как-то вечером ко мне в комнату зашла хозяйка и между прочим сообщила, что со вчерашнего вечера в нашем квартале и около дома вертятся какие-то подозрительные личности.
— Похоже, что кого-то разыскивают.
— Пусть себе разыскивают, нам с вами нечего тревожиться, — успокоил я ее.
Моя хозяйка была твердо уверена, что я купец и сын купца из далекого Тебриза, но оставаться здесь дальше было опасно. Я не спеша оделся, выбрался через черный ход на улицу и, петляя по кривым переулкам старого Стамбула, перебрался на другую, заранее подготовленную квартиру.
А ночью ко мне пришел доверенный человек и сообщил, что полиция союзников произвела обыск в квартире, где я жил, примерно через час после моего исчезновения. Хозяйку пригласили в управление политической полиции и спрашивали, не жил ли у нее кто-нибудь.
Хозяйка твердо ответила, что у нее никто не жил, ее отпустили, предупредив, что за сокрытие опасного большевистского агента она понесет тяжелое наказание.
Я должен был увидеться с рабочим с табачной фабрики, но он в назначенное время не пришел. Не пришел он и на следующий день.
Хоть это было и рискованно, но я все же послал к нему человека с запиской. Оказалось, что табачника задержали в районе строительства и стали допрашивать: кто он, откуда у него корова и почему он пасет ее именно в этом районе? Он просидел ночь в полиции, утром его отпустили, но корову оставили в залог, полагая, что владелец рано или поздно придет за своей скотиной, а за это время успеют проверить правильность его ответов. За коровой он, конечно, не пришел.
Стало ясно — полиция Антанты опять напала на мой след, и нужно возможно скорее выбираться из Стамбула. О легальном возвращении нечего было и думать. Меня забрали бы еще в бюро по выдаче выездных виз.
И снова пришлось обращаться к купцам из крытого базара. Я послал им записку и назначил свидание в рыбачьем поселке Кум-Капу.
Один из купцов явился в назначенный час, все выслушал и обещал посоветоваться со своим компаньоном.
Купцы оказались людьми весьма оперативными. На второе свидание они явились вдвоем, сказали, что оставаться мне в Стамбуле действительно рискованно, а выехать можно либо по старому испытанному способу — нанять моторную лодку, снарядить ее по всем правилам коммерции и отправиться в один из черноморских портов Советской России, либо с подложным паспортом нелегально уехать в Болгарию и оттуда пробираться домой. Мы решили, что первый способ вернее, хотя сразу его не осуществишь. Впрочем, я не очень спешил: я успел передать план укреплений приехавшему от Леонидзе курьеру, и он увез его с собой.
Недели через две нагруженная товаром моторная лодка покачивалась на легких волнах причала Сиркеджи.
Нам с капитаном лодки Осман-агой предстояло решить самый сложный вопрос: как мне перебраться на лодку — после того как лодка минует контрольный пункт или тут же, у причала? И мы остановились на следующем: в якорном трюме капитан соорудит тайник между перегородками и спрячет меня.
— Тайник у нас узкий, сидеть там нельзя, но притока воздуха будет достаточно. Полицейские с контрольного пункта никогда не заглядывают в якорный трюм, а если и заглянут, все равно ничего не увидят. Не станут же они ломать все перегородки на моем судне, тем более что документы у меня по всем правилам, железные, — обнадеживал Осман-ага.
В воскресенье на рассвете, когда в порту было малолюдно, я, изображая пьяного матроса, пробрался на лодку и заперся в каюте капитана, а когда подняли якорь и приблизились к контрольному пункту, спрятался в тайник. Осман-ага собственноручно заколотил за мною доски, и я оказался в темной, сырой дыре. Здесь было настолько узко, что нельзя было даже поднять руки. Потянулись томительные часы. Болели ноги, ломило поясницу. Я старался думать о посторонних вещах, пытался даже вздремнуть, но мешал гул мотора над головой.
Потом по палубе застучали тяжелые сапоги: видимо, на лодку поднялись полицейские.
Мне казалось, что прошла целая вечность, когда капитан оторвал доски тайника.
— Ну как, жив? — спросил он, освещая мое лицо фонариком.
Я поднялся на палубу. День был погожий, ни единого облака на голубом небе. Монотонно стучал мотор. Мы медленно плыли в сторону Батуми. Я вдыхал морской воздух и смотрел вдаль, представляя себе очертания родных берегов.
…В Тбилиси, зайдя в кабинет Леонидзе, я молча положил перед ним чеки на пятнадцать тысяч долларов.
Он поднял на меня черные, сразу вдруг потеплевшие глаза.
— Молодец, провернул такую сложную операцию, да еще сберег деньги. Теперь можешь ехать отдыхать.
Но я так устал, что, казалось, не отдохну и за год… Впрочем, я знал, что бывает усталость лучше и счастливее любого отдыха.
1966
Лишь памятью коснусь
В те годы бурного роста промышленности работников часто перебрасывали с одного места на другое, чтобы хоть как-нибудь заполнить образовавшуюся то там, то здесь брешь, — кадры готовить не успевали. Люди подчинялись приказам, думая: значит, так надо, и порою брались за такие дела, о которых имели весьма отдаленное представление. Этот порядок не миновал и меня.
Я родился в семье текстильщиков, отец был красильщиком, мать ткачихой, родители мои, будучи сами малограмотными, хотели, чтобы их единственный сын получил образование и вышел в люди. Отказывая себе во всем, они определили меня в реальное училище. По этому поводу много судачили в фабричных казармах, рабочие осуждали поступок моих родителей, говоря, что фабричному человеку не пристало учить детей в гимназиях и реальных училищах, лезть в бары.
Учиться в реальном училище мне пришлось недолго, началась война, отца мобилизовали в армию и отправили на фронт защищать веру, царя и отечество. Платить за учение из заработка матери и думать было нечего, мне пришлось уйти из третьего класса реального училища и поступить на фабрику красильщиком, вместо отца.
Потом жизнь пошла с головокружительной быстротой: революция, гражданская война, фронт, ранение, госпиталь и опять фронт.
Должен признаться, что за эти годы, куда бы ни забрасывала меня судьба, я не переставал мечтать об учебе, хотелось получить гуманитарное образование. В этом, видимо, сыграло определенную роль то обстоятельство, что в армии я был политработником и демобилизовался в звании комиссара стрелкового полка.
Мечта моя сбылась, и я окончил Коммунистический университет имени Свердлова, а после этого сменил множество профессий: был штатным пропагандистом, лектором, руководил домом партийного просвещения, даже дипломатом стал, работал советником нашего посольства в одной восточной стране. По возвращении домой заведовал оргинструкторским отделом райкома партии.
Признаюсь, я был доволен своей судьбой, работа у меня была интересная, разнообразная. К тому времени завел семью, и по случаю рождения ребенка дали мне двухкомнатную квартиру, взял к себе мать (отец так и не вернулся с фронта) и усердно готовился к поступлению в Институт красной профессуры.
Однако, как говорится, человек полагает, а ЦК располагает; вместо Института красной профессуры я очутился на хозяйственной работе. Меня мобилизовали и в числе десяти партийных работников направили в распоряжение наркома тяжелой промышленности товарища Серго Орджоникидзе.