А часов в двенадцать она потащила его на косогор: надо было посмотреть, как там караулит Степановна. Рая допустила эту рыхлую, болезненную тетку в сторожа исключительно из жалости. Потому что той не хватало немножко стажа для пенсии.

Но Рая не особенно надеялась, что такая балованная женщина, вдова замдиректора винзавода, будет бегать в жару по винограднику. А ежели не бегать, то мальчишки все к черту разворуют.

И не так жалко пацанам виноградику, как обидно, что он еще зеленый — зря оборвут и побросают.

Действительно, по косогору, как пестрые птички, шастали мальчишки. Рая пуганула их и сделала необходимый выговор Степановне, прятавшейся в своей прохладной халабуде.

Но эта нахальная Степановна, привыкшая к роскошной жизни за мужниной спиной, не только не умерла от стыда, а даже попросилась у Раи на полчасика отлучиться. Потому что она забыла дома какое-то лекарство от сахарной болезни, которое ей обязательно надо принять в два часа.

Рая сегодня была добрая и отпустила…

Они с Петром устроились в холодке, под деревянным щитом, на котором был написан его любимый лозунг: «Больше виноматериалов Родине!» Щит был такой громадный, что от него хватило тени на двоих.

Рая сбросила черную жакетку и осталась в розовом маркизетовом платьице, которое Петр подарил ей еще на свадьбу. С той поры она сильно пополнела, и платье сидело туго, прекрасно обтягивая все, что у нее было. Рукава Рая давно обрезала, и полные руки ее были открыты от самого плеча — белые, с розовыми цветочками прививок, а с кисти шоколадные, будто она нарочно перчатки надела.

Они обнялись и так просидели молча, может, полчаса, может, час. Пока не очнулись от масленого голоска Степановны:

— Ой, ну, чистые голубки! И не поверишь, что женатые!

Они поднялись и, взявшись за руки, пошли в село. Будто пьяные. И Рая нежным голосом, словно что-нибудь любовное, прошептала ему в самое ухо:

— Уйди из управляющих, Петенька. Умоляю тебя. Мы так хорошо с тобой станем жить.

Приезжал на три дня товарищ Емченко. Злой, но так ничего, бодрый. Он уже устроился в городе, в аппарате облисполкома, и теперь хотел забрать тещу и кое-что из мебели.

— Велыка хмара, та малый дощ, — сказал он Петру, пришедшему проститься. — Мне даже лучше. Отработал казенных семь часов — и вольный казак. В театр можно каждый вечер ходить, в филармонию. Никакой тебе посевной, никакой уборочной, никакой идеологической работы и атеизма среди населения. Квартира отдельная — три комнаты, сорок два метра.

Он внимательно посмотрел на печальное лицо Петра и добавил, уже без всякой бодрости — спокойно и серьезно:

— А там побачим, как оно повернется. Много на нашем веку было разных заворотов. И еще неизвестно, как там дальше будет. Сказал слепой: побачимо…

И сам вдруг огорчился собственной шутке. Какая-то горькая она вышла.

…Разгорелась зимняя работа — подсадка. Есть такое правило, чтоб на гектар было четыре с половиной тысячи кустов. Если меньше — это уже не по-хозяйски. Вот как раз в зимнее время и полагается ликвидировать изреженность. Рая смотрит, где виноград пореже, выкапывает с девочками ямки (60 на 70) и подсаживает лозы.

И тут целых два дня пришлось бригаде делать эту работу без Раи. Не могла она ходить на косогор: все время неотлучно находилась при тете Мане. Та сама пожелала, чтоб именно Рая была при ней.

Сильно заболела тетя Маня. Врачи признали у нее сердечный удар и даже не велели трогать с места. Хотя по серьезности болезни требовался самый разбольничный режим и круглосуточный уход.

Вообще-то, при ее большущей семье, было кому приглядеть за тетей Маней. Но ей была нужна именно Рая. Для разговора.

Доктора велели тете Мане молчать. Но она этим пренебрегала, а Рая не смела ей указывать. Старуха все говорила, говорила, говорила, и Рая слушала и понимала, что это разговор про всю жизнь.

— Я всегда сама кушала и государству давала, — говорила тетя Маня слабым голосом. — И когда мало кушала — все равно давала! Потому что должен же быть смысл. Ну, я, скажем, детей вырастила. Так и квочка детей растит. Еще я, скажем, работала хорошо. Но что бы я кушала и что бы дети мои кушали, если б я не робыла хорошо? Тут опять же заслуги никакой! А у каждого человека должна быть заслуга. Должен он ширше себя быть. Должен дать больше, чем съел. Иначе — нету смысла.

Как раз на этом месте в комнату вошла Тоська, самая любимая тети Манина невестка, и принесла блюдечко киселя.

— Иди, не мешай нам, — сурово сказала тетя Маня. — Иди до детей, растяпа. — И объяснила Рае: — У нее Вовчик на камень упал, вот таку гулю на головке набил.

Она уже не смогла вернуться к прежнему торжественному разговору и стала жаловаться, что вот бросает свой дом в неопределенном состоянии. Гапоновские ее сыны не очень удачные. Кто шесть классов кончил, кто восемь — и все бросили школу, и все пошли на нестоящую работу. Один бондарем, другой возчиком, третий шофером на самосвал. И не хотят, дуреломы, учиться. Только и делов что детей делают.

Четвертый сын, Жорка, конечно, студент, университант, но тоже дуролом порядочный. Пишет, понимаешь, письма, денег у матери просит. Ты ж молодой, здоровый — пойди и зароби, еще старой матери пришли на конфетки…

Тут тетя Маня вдруг заплакала и сразу же разозлилась на себя за слабость.

— Я в его годы уже вдова была. Я на целу семью заробляла — на него, на Гришку, на Петрика и еще на Степку. И все одна! Во мне семьдесят кило было (посмотри, Рая, вон там, на комоде, карточка, в тридцать девятом году снята). Даже семьдесят два кило было, а сейчас сорок пять. И скоро уже совсем ничего не будет…

Тетя Маня опять заплакала, уже не стыдясь.

В большой душной комнате стоял запах сухих трав и лекарства. На стене был портрет Юрия Гагарина в золотой рамке, а на другой — покойного мужа тети Мани, которого перед финской войной зарезало поездом. Черный телефонный аппарат торчал боком на подоконнике, а на тумбочке, где он находился раньше, были пузырьки, пузырьки и коробочки. Рядом с дверью, как железный доктор, стоял большущий белый холодильник «Днипро». Раньше в комнате были еще стулья, и стол, и деревянная штука с фикусом. Но все почему-то вынесли. И пустое место заполнила беда…

— Я вот какой дом построила. Хотела детям память сделать. Хай, думаю, все дети в куче живут! А хлопцы мои не хотят, и невестки не хотят. И что им надо? Живи только и радуйся. Нет, не хотят…

Потом тетя Маня вдруг вспомнила, как она выпросила новую школу для Гапоновки, и как в Москве один болгарский виноград продают, а нашего и не видно, и как Рая в пятьдесят пятом году обставила ее на шесть центнеров с гектара. Какое это было переживание!

— У тебя, Раечка, характер спокойнее, — сказала тетя Маня. — Ты все-таки при муже, а я, считай, двадцать четвертый год вдовею. И я, знаешь, все переживаю. Все-все переживаю! От этого и гиртония получилась! Давление! Но ты, Раечка, все-таки тоже переживай. От непереживающих пользы нету, один пар на холоду…

Вечером Рая побежала на минутку домой, посмотреть, как там Манечка и Миша. Но оказалось, что Петра вызвали в райисполком, а у Анны Архиповны болит поясница, так что обратно она уже не пошла.

Утром прискакал на палочке Тоськин Вовчик, неумытый и сопливый.

— А у меня, — говорит, — бабушка померла!

В городе, в магазине «Дiтячий свiт», Рая встретила Ивана Афанасьевича Горобца, здоровенного, краснорожего дядьку. Он когда-то работал в райисполкоме и считался там самым распоследним человеком. А потом его послали на укрепление, председателем в отстающий колхоз. И он вдруг поднял этот колхоз и сделал десять раз миллионером (об этом писали в газете «Вперед»).

Вот теперь Рая оказалась с этим Иваном Афанасьевичем в очереди за немецкими надувными слонами.

— Ну как ваши дела? — спросила Рая.

— Как сажа бела, — ответил он. — За руки хватают, не дают хозяйновать. Давай, понимаешь, мясо, давай пшеницу, овес, ячмень яровой.