Расшвыривая сапогами воду, горноспасатели побежали вперед. У перемычки остановились на миг: один построил?!

— Кро-о-о-тов! Кро-о-о-тов!..

Он шел навстречу, с трудом переставляя ноги. В одной его руке был топор, в другой — погасшая лампа. Швырнув их наземь, он протянул руки вперед и упал…

На штреке было сооружено ложе из трех ватников. И докторша, приказав убрать лампочки, принялась приводить Кротова в чувство.

— Лена знает? — Это были его первые слова.

— Знает, знает…

— Пей чаек. И молчи…

— Ослабел, — сказал Кротов. — Ноги промочил… Еще позавчера… А в третьем? В третьем был кто-нибудь?

— В третьем плохо, — сказал горноспасатель.

А другой зашипел:

— Ти-ха! Не к чему ему знать…

Кротову завязали глаза, чтобы дневной свет не ослепил его.

— Пошли к стволу. Можешь сам идти?

У комбайна, пробивавшегося к осажденным с тыла, сломался правый домкрат. Здоровенная махина осела, глубоко врезавшись в почву гусеницами. Замерли тяжелые цепи с кривыми хищными зубками. Наступила тишина. Дикая после двухдневного грохота тишина.

И комбайнер Селезнев, огромный, нескладный мужчина в черном ватнике и каске без козырька, стукнул кулаком по стальному корпусу и заплакал.

— Все! Пропал Яшка!.. — повторял он, громко всхлипывая и утирая нос. — Все!

Мальчишка, помощник Селезнева, зажав в углу инженера, просил взрывчатки. Рвануть к дьяволу те несколько метров, что осталось, — всего же несколько метров! — и освободить ребят!

— Нельзя рвать! — повторял инженер. — Нельзя, ребята, рвать! Может газ на них пойти. Что делать будем, если газ пойдет?

— Зачем же тебя, гад, в институте учили?

— Может, с другой стороны дороются, — сказал инженер. — Ваша совесть чистая. Вы за сутки тридцать шесть метров прошли. Столько никто не проходил. Это мировой рекорд…

Последнее слово сильно оскорбило комбайнера.

— Пошел ты со своим рекордом… — сказал он. — Так, так-перетак… Пропал Яша!

Он плакал и ругался полным шахтерским загибом…

Толпа у нарядной почувствовала какую-то грозную перемену. После того как вывели Кротова, кричавшего: «Лена! Лена!..» — всех жен позвали к стволу. Но потом вдруг велели им вернуться обратно в контору.

Теперь люди, выходившие из нарядной, удалялись какой-то особенной деловой походкой, ни на кого не глядя.

«Плывун пошел… — пронеслось в толпе. — Конец!..»

Прошло двадцать минут, а может, и сорок — кому как показалось… Из конторы выбежал задыхающийся Синица:

— Скажите кто-нибудь, чтобы цветы были… — он поискал подходящего слова, — нашим героям. Всех спасли!

Во двор, нетерпеливо гудя, въехала желтая машина «Скорой помощи». Толпа притихла.

Но люди с носилками побежали почему-то не к стволу, а к конторе… И вскоре, открыв вторую половинку дверей, они вынесли на прогибавшихся носилках большого, очень бледного человека. Это был Драгунский.

— Похоже, инфаркт, — сказал кто-то.

— Всех? — еле шевеля серыми губами, спросил начальник.

— Всех, Семен Ильич! — морщась от сострадания, кивнул Алексеев.

— Давайте везите, чего портить свадьбу! — сказал Драгунский. — Счастливо!

Увидев огромный шахтный двор, запруженный народом, увидев солнышко на небе, слезы на щеках жены, цветы, только что вырванные с корнем из горшков, Ларионов улыбнулся лучшей из ста своих знаменитых улыбок и подмигнул Коваленко: живем!

А потом он сказал жене:

— Смотри, Галя, не зря мы за завалом сидели. Вот с человеком познакомились.

1960

ОНА И ОН

Из семейной хроники

Я не был в этих местах лет десять. И вот случилось попасть туда снова. Другие поехали на Енисей, на Ангару, в город Рудный, в Кукисвумчорр или какой-нибудь Экиебастуз. Туда, туда, где, как пишут восторженные души, «романтика прописана постоянно». А я сел на Курском вокзале в веселый курортный поезд, в котором пили, пели, смеялись и делали детям «козу» беспечные отпускники. И проводник посмотрел на меня как на арапа и ловкача, когда я перед последней станцией попросил вернуть мой билет для отчета.

— Не пыльная у вас командировочка, — сказал он с наивозможнейшим презрением.

И я, хотя был обязан давать отчет не ему, а издательской бухгалтерии, как-то так виновато пролепетал, что у меня со здоровьем худо, и на север мне нельзя, и на запад тоже не очень…

Ощущение неясной вины не прошло и позже, когда я устроился в кузове полуторки и покатил в сторону, противоположную морю, золотым пляжам и пестрым обольстительным курортным городам. Я ехал в такую местность, где, по словам районных деятелей, любивших прихвастнуть, ежегодно выпадало в полтора раза меньше осадков, чем в пустыне Сахаре.

Но теперь, по всей видимости, с водой как-то обошлось, потому что ландшафт совершенно переменился и на месте рыжих, вытоптанных солнцем холмов зеленели веселые виноградники, казавшиеся со стороны шоссе густыми и кудрявыми. Я не очень точно помнил, что здесь где, и ждал, что вот-вот наконец начнется рыжее уныние. Но так и не дождался.

В райисполкоме я встретил старого знакомого, товарища Горобца. Он и десять лет назад там работал. Только тогда он, по собственным его словам, был «за старшего подметайлу», а теперь сделался председателем. Притом передовым и знаменитым.

Товарищ Горобец накидал мне множество цифр. Цифры были огромные, и шпарил он по памяти, не заглядывал ни в какие сводки и справки. Каждую новую фразу товарищ Горобец начинал со слов: «Вы не можете себе представить». Хотя именно я-то и мог себе представить, как тут все было.

А потом председатель райисполкома сказал, что писателям, которые есть инженеры человеческих душ, конечно, не цифры нужны, а души живые. И на этот предмет (чтобы встретиться с душами) мне надо, не теряя времени, катить в совхоз Гапоновский. Это лучшее в области хозяйство (последовал новый каскад цифр), а там наилучшая бригада (еще цифры), а в ней бригадиром Раиса Лычкинова. Та самая!

Я, признаться, никогда раньше про Лычкинову не слышал. И, признавшись в этом, много потерял в глазах товарища Горобца. Он сказал, что Лычкинова, а правильнее Лычкина Раиса Григорьевна, — Герой Социалистического Труда, виноградарь (виноград едите, должны и Лычкину знать). Она как раз два месяца назад прогремела в Москве, пробила такое дело, что и обком не мог. А она, понимаете, пробила!

Честно говоря, я не люблю ездить к «знатным людям». Мне как-то совестно становиться сороковым, или сотым, или тысячным в деловитый хоровод «бряцающих на лирах». «Бряцающие» всегда колобродят вокруг знаменитостей, ожесточая их стандартными вопросами, сбивая с толку громкими похвалами, теребя, вертя, бесцеремонно толкая их и в рабочее время и в досужий час. Но товарищ Горобец не стал спрашивать моего на сей счет мнения, а просто сказал шоферу:

— Давай, Чихчирьян, отвези товарища до Лычкиновой Раи.

…Она оказалась темноволосой, чернобровой, полненькой женщиной лет тридцати трех — тридцати пяти. Когда Рая хмурилась, лицо ее становилось совершенно детским, но когда она улыбалась, сверкая белыми крупными зубами, обозначая ямочки на щеках, — оно как-то вдруг, против правил, взрослело.

Я минут десять наблюдал со стороны, как она разговаривает со своими бригадными. И мне понравилось, что она как-то очень по-свойски с ними разговаривает, словно бы не по делу. Наконец я нашел случай попасться ей на глаза и представиться.

— Добре, — сказала Лычкина. — Что вас интересует?

И я не нашел что ответить. Надо было, наверно, просто сказать: «Вы». Но мне показалось, что так будет несколько неделикатно, даже, пожалуй, нахально. Спросить про методы выращивания винограда? Но в этом я ровно ничего не смыслю, и зачем они мне, методы?.. Ухватиться за палочку-выручалочку: расскажите, мол, пожалуйста, как вы добились своих замечательных успехов? Нет, это тоже не годится. Уж не помню, что я такое пробормотал, но только Рая досадливо посмотрела на часы и сказала: