— Любовь — не любовь, — смиренно отвечала мать, — все одно без мужика в доме хуже. Так нам вышло жить с этим идолом. Старые люди говорят: не живи, как хочется…

Как это может быть так?! Ведь мама — она сама рассказывала — когда-то была комсомольской заводилой, ездила на областную спартакиаду и получила в премию патефон, в сорок четвертом году была послана горкомом «в счет ста пятидесяти» (как это хорошо звучит!) на восстановление затопленной шахты «3-бис».

Мама, мама, как ты можешь!

Вся напряженная, как струнка, строгая и холодная, подошла Варя на другое утро к отчиму.

— Слушайте, товарищ Макагоненко, — сказала она, — если вы еще что-нибудь позволите себе с мамой, вам будет плохо.

— Любопытствую узнать, что мне будет? Ты кушать откажешься?

— Кушать я вашего больше никогда не буду — это само собой, — сказала Варя. — Но я весь Советский Союз на ноги подниму, если вы маму хоть пальцем тронете.

Обедать Варя пошла в шахтную столовую, где ей подали суп, биточки и компот и слупили за это огромную сумму — пять рублей двадцать копеек старыми деньгами. Так ей долго не продержаться! Одно хорошо, что у нее уже три недели, как был паспорт, и она имела право работать.

Через два дня вместе с подружкой Тасей, у которой были свои причины искать перемен, она уехала в областной город. Там жил Тасин дядя. Это был могущественный дядя. Он работал мастером, и не простым, а старшим. По одному его слову девочек приняли на фабрику пищевых концентратов.

Из первой получки Варя отослала домой сто рублей, которые перед отъездом взяла по безвыходности из тощего бумажника, спрятанного мамой под сундуком. Хотела прибавить еще полсотни в подарок — не получилось: не такая была зарплата, чтобы делать подарки. Но в общем ничего, жить было можно. А потом Варю и Тасю поставили на рабочее место, и они стали хорошо получать…

Год и восемь месяцев проработала Варя в упаковочном. Потом подала заявление: «Прошу уволить».

— Почему? — спросили в комитете, где она снималась с учета. — Тебя же выдвинули.

— Работа не нравится.

— Всякая работа почетна, — строго сказал Варе секретарь. — Только стиляги и плесень летают с места на место.

— Я не понимаю, — отважно возразила она. — А как же тогда человек найдет свое призвание? Если он, например, поступил на аэродром, а чувствует, что ему вовсе надо дома строить? Так что же он должен делать? Оставаться?

Секретарь был парень честный. Он подумал и сказал:

— Ну, если призвание, то конечно.

Если говорить откровенно, Варе не понравилось и на стройке, куда она почему-то так стремилась. На Приднепровской ГРЭС ее поставили подсобницей, она таскала что прикажут: кирпич, цемент — и тоскливо думала: «А может, я и вправду стиляга и плесень?»

Но потом Варя встретилась со сваркой. И все стало так, что лучше и невозможно…

Нет, ее жизненный опыт (у нее, как видите, был жизненный опыт!) запрещал плыть по течению. Она может любить только человека, которого уважает. Если для Толика не важно, какое решение приняло все монтажное «товариство», как же она может его уважать?!

Все правильно: не захочет ехать, хай себе остается один.

Все правильно… Но мука-то какая! Она проревела всю ночь. Она, Варя, от которой отчим ни слезинки не дождался! А утром зареванная, некрасивая, с красным носом побежала к шестому бараку, чтобы сказать Толику: «Как хочешь, серденько мое, твоя воля, хочешь оставаться — останемся, только разлучаться нам неможлыво, невозможно нам разлучаться!»

Но, по счастью — это было такое счастье! — он встретил ее на половине дороги и вместо «здравствуй» сказал «едем».

И ей уже ничего не пришлось говорить.

Перед отъездом они поженились.

В маленьком поселке при ТЭЦ им, понятное дело, комнаты не дали. Они жили даже в разных домах. И Варя носила ему ужин в мужское общежитие, в этот казацкий стан, где на щите у входа висели страшные транспаранты: «Позор 53-й комнате за распитие спиртных напитков!!!», «Стыд и позор 24-й комнате и лично Фонякову за грубые пререкания с комендантом!!!»

А Варе они все нравились, эти бедовые хлопцы. И даже «лично Фоняков», тощий пацанчик лет семнадцати. Как они интересно говорили о самолетах и атомах, о книжках и олимпиаде, которая будет где-то в Австралии! К тому же все они были добрыми товарищами. После тяжелой работы, в тот особенный час, когда каждому охота поваляться на койке, почитать книжечку или поспать, соседи по комнате дружно надевали шапки и ватники и уходили «проветриться», когда к Толику приходила молодая жена.

Потом Зеленки сняли за семьдесят пять рублей полкомнаты у одной бабуси, и жизнь уже пошла совсем царская. С работой тоже все было хорошо. Варить ей на ТЭЦ давали сколько угодно, сплошь по пятому разряду. На Приднепровке ее как-то не принимали всерьез, а здесь — полное уважение. Только на высоту почему-то не допускали… Словом, блаженные были месяцы.

Правда, был один плохой случай. Она трубы варила. И очень неудобно было варить. Труба почти впритык примыкает к стенке, ну никак не залезешь… Пришлось работать прямо как циркачке. Но все сделала. Трубу наполнили водой, дали давление. А она потекла. Счастье еще, что во время испытания!

Мастер посмотрел как-то сквозь Варю, сказал:

— Невдобно получается…

И позвал старика паспортиста:

— Давай сделай ты, Карпович.

Варя вспыхнула и загородила дорогу: я сама!

— Правда, — сказал Карпович. — Хай она сама заварит. Она же работает откровенно, не филонит.

Ко Дню строителя Варю премировали отрезом на платье. А Октябрьскую годовщину они с Толиком уже праздновали на другом месте — такая монтажная жизнь. Их перебросили на Луганскую ГРЭС. И тут уж никакого разногласия не было — ехать или не ехать. Потому что это была очень хорошая электростанция на Северном Донце, рядом с новым роскошным городком Счастьем. Вот так назывался городок. Каждому, конечно, приятно пожить в Счастье.

Там Варя поработала несколько месяцев на монтаже четвертого котла. А потом у нее родился сын, и она надолго была отставлена от сварки.

Сынок не давал скучать — ночью плакал, днем спал. Но даже спящий все время чего-то требовал: постирать пеленки, съездить за молоком, покатать колясочку. В рабочие часы сидела Варя в холодке на лавочке, покачивала коляску: «А-а-а-а… ш-ш-ш-ш». И рядом сидели домохозяйки, присматривали за детишками, вязали кофты или вышивали крестом кудрявых пастушков и кошек с бантами.

И Варя дивилась их разговору, неторопливому, серьезному разговору бог весть о чем: о картошке, которая вот подорожала на полтинник, о том, что Ванька Канючин определенно не будет жить с Клавкой, и о жене механика, которая слишком много о себе понимает и еще ездит в Херсон, к брату-генералу.

Господи, неужели они этим и живут? Разве можно так жить!

Правда, потом Варя догадалась, что надо читать книжки (раньше она как-то мало читала).

Целую вечность она не была на площадке и ревниво и жадно расспрашивала Толю: что там происходит? Как там ребята?

При первой возможности она устроила Мишку в ясли.

— Зачем тебе ясли? — спросили в постройкоме. — У вас же отдельная комната.

В самом деле, им тут дали дивную комнату — четырнадцать с половиной метров.

— Все равно, — сказала Варя. — Мне очень надо.

И Толик ее ругал:

— Хватает же и без твоих семисот. Еще и мама из деревни посылает. Вполне хватает. Сиди.

Это было чрезвычайно странно, что он так говорил. Ведь он же сам написал стихи. Они были даже напечатаны в постройковой газетке:

Она вернулась из «декрета» как раз вовремя: на сварщиков был спрос, поджимал срок на котле. «На высоту не согласишься?» — спросили ее. Что она, глупая отказываться?

Просто смешно вспомнить, как страшно ей было после долгого перерыва карабкаться по ржавой лестнице на самую верхотуру. А еще страшнее было спускаться и все время думать, найдет нога ступеньку или сорвется. Но всего страшнее было работать наверху. Глянешь вниз, и сердце заходится: «Ой, где же это я стою, где нахожусь?» Конечно, смешно это вспоминать теперь, когда она по самой верхней перекладине бегом бежит и вниз смотрит безо всяких. Старший мастер даже чего-то кричит, будто она нарочно показывает форс перед парнями. Очень ей нужно перед ними форсить! Они ее и так знают…