— Он шахтер! Из Донбасса! — орал Гера, тыча пальцем в Андрея. — Он гость! Будь человеком, папаша!
Может, швейцар в конце концов услышал эти слова, а может, ему просто надоело объясняться жестами, но вдруг дверь отворилась…
Места в ресторане, ясное дело, были. Даже нашелся свободный столик у самой эстрады. Ресторан (несмотря на свиные отбивные, пельмени и борщ украинский в меню) считался восточным. И оркестр на эстраде тянул что-то восточное — бесконечное и заунывное. Он странновато выглядел, этот ансамбль, больше похожий на бухгалтерию. Будто пенсионер главбух, и подхалим зам, и усатая женщина-счетовод вдруг почему-то переместились на сцену и вместо счетов и арифмометров заиграли на диковинных инструментах…
Андрей с тоской подумал, что раньше чем через три часа отсюда не выбраться. В таких первоклассных заведениях положено сидеть подолгу.
Не то чтобы его подавляла ресторанная роскошь — этот потолок, осыпанный осколками зеркал, этот торжественный официант во фраке, похожий на дирижера Фридмана из донецкой филармонии. Этот — за соседним столиком — знаменитый писатель с лауреатской медалью, тоже вдруг похожий на одного знакомого — на управдома Франюка. И прекрасная писателева спутница с гладким, девичьим лицом и старой шеей. И «Карточка вин», упрятанная в зеленую с золотом кожу… Нет, все нормально, все нормально, все нормально…
Андрей протянул карточку своей даме — этой беленькой худенькой девочке, с которой Гера Гоголев только пятнадцать минут назад его познакомил. Когда он их знакомил, то сказал очень громко и важно: «А это наша Танечка! Прошу любить и жаловать. — А потом, поотстав на два шага, шепнул: — Лилька подругу привела, специально для тебя».
А Лиля — это была Герина жена. С нею Андрей познакомился еще летом, в прошлый приезд. И теперь чувствовал себя почти что родственником. Если их знакомство продлится даже тридцать лет, то вряд ли он поймет про нее еще что-нибудь сверх того, что уже сейчас понимает.
Он, поежившись, представил себе, как эта добрая толстая розовая душа уговаривала своего Геру пригласить в ресторан подругу. «Слушай, Герочка, — наверно, говорила она, — холостой же парень!! И приятный! И ему, наверно, скучно в Москве. И Танька, бедная, одна. Пускай, а? Ну что тебе, жалко?»
Именно так оно, конечно, и было. Но вот интересно знать, как она это своей Тане сказала: «Приходи, мол, он холостой, с высшим образованием, рублей двести зарабатывает». А та, может быть, спросила: «А какой он?» А Лиля ответила: «Ну ничего. Не урод». Нет, она добрая, она, наверно, сказала: «Оч-чень симпатичный, такой представительный и жгучий блондин» (вчера она так про кого-то другого сказала: «жгучий блондин»). Это все ясно. Но нет, вряд ли она могла говорить все это Тане. Вот такой испуганной девочке с глазищами в пол-лица.
— Может быть, гурджаани? — Андрей все еще держал в руке зелено-золотую карту. — Вы сухое любите?
Она беспомощно посмотрела на него.
— Пожалуйста, как хотите… Я в этом плохо разбираюсь.
Нет, никакого такого разговора «про холостяка с высшим образованием и двести рублей заработка» у них быть не могло. Наверно, они просто позвали ее погулять: мол, съездим вечером в центр по случаю субботы. И она просто поехала с ними. Потому что куда же ей деваться — суббота, все девчонки из общежития разбежались, а у нее никого нет! (Почему-то Андрей был уверен, что никого у нее нет, у этой Тани.)
— Отставить гурджаани! — Гера решительно забрал власть в свои руки (но ничего, он ее непременно передаст Андрею, когда принесут счет). — Не гурджаани, а коньячок… Разумеется, ереванский…
— Сделаем ереванского разлива, — почтительно сказал «дирижер» Фридман. — Не извольте беспокоиться…
И озабоченно удалился, всем видом своим демонстрируя глубокое понимание задачи.
Конечно, этот тип нарочно подыгрывает Гере, который хочет показать, какой он знаток и завсегдатай. Участие в подобных пижонских спектаклях, наверно, входит в обязанности официанта. Безусловно, многие сюда идут не столько поесть, сколько пофорсить перед женщинами или так, перед собой. Как видно, с этим тут считаются.
Что ж, Гера имеет право быть каким угодно. Он сделал почти что по дружбе такое дело, какое и министр по должности не поднял бы. Он достал металл, без которого Андрееву агрегату не родиться. То есть родиться, но где-нибудь в 1968-м…. Пей, Гера, ешь, пижонь на здоровье!
Еда была царская. И коньяк особенный (этот ереванский в самом деле сильно отличался от обыкновенного, который с теми же тремя звездочками).
— Букет! — сказал Гера и сладко зажмурился, — Таинственный букет! Не то что минералка. — Он взял бутылку боржома и стал читать этикетку. — Видишь, тут все ясно сказано: имеются анионы в лице натрия, калия, кальция и магния, а катионы в лице какого-то гидрокарбоната, углекислоты и еще чего-то — тут кончик содрался…
Таня внимательно посмотрела на него и поставила свою рюмку, не пригубив.
— Ну что смотришь, детка? — засмеялся Гера. — Влюбилась?
— Нет, — сказала она. — Наоборот. Я подумала, что ты легко живешь. Ты не по-человечески легко живешь.
— Что, птенчик, уже окосела с непривычки?
— Да, — сказала она. — Может быть. Но почему ты никогда ничего не переживаешь?
— Что ты, рыбка, я ужасно переживаю, вот приходи на футбол, когда «Спартак» играет…
— А у меня в классе сорок два ученика, — продолжала Таня, словно бы не слыша. — И я не могу быть настоящим литератором. Потому что пока всех спросишь и тетрадки эти проверишь… И надо, чтоб полная нагрузка была по часам, иначе меньше ста рублей будет… А меньше ста мне нельзя, потому что мама болеет и вообще… Сорок два ученика — это много, не успеваешь к каждому подойти… А ты…
— Кошмар! — сказала добрая Лиля и пригорюнилась. — И я педагогический кончала… Вот вместе с Танькой. Счастье, что мне встретился этот джентльмен и посватался. А то бы я тоже каждый день — «Образ Ленского», «Образ Наташи Ростовой», «Образы молодогвардейцев в одноименном романе Фадеева». Ужасно совестно Таньку слушать! И других наших…
— Ничего, — засмеялся Гера и подмигнул Андрею, — у нас совесть чистая… Ни разу не бывшая в употреблении… Закусывать надо…
Таня беспомощно посмотрела на Андрея, словно прося защиты. Но от кого он должен ее защищать? От Геры? Но Гера есть Гера… И в нем это, пожалуй, даже ценно, что он не выдает себя за кого-нибудь другого, более возвышенного или идейного. Гораздо хуже, когда изображают борцов и прогрессистов, а в нужный момент— в кусты. Лучше как Гера, как эта самая «минералка»: сразу все ясно — анионы, катионы и прочее…
— Пойдемте, — сказала Таня и даже потянула Андрея за рукав. — Я хочу танцевать.
Восточный оркестр уже закончил свой урок и удалился за золотую ширму. Теперь над жующим залом трубила радиола. Мелодия была не слишком годная для нормальных танцев — что-то такое громкое, страстное, мексиканское. С взрывающимся припевом, вроде: бум-баррачи бумба, бум-баррачи бумба…
Лишь двое сильно выпивших командировочных отчаялись вывести своих дам танцевать под этот пироксилин. Панбархатные дамы посмеивались и тихонько отдирали от своего белого мяса красные кавалеровы пальцы.
И Андрей с Таней запрыгали в соответствии с требованиями ритма. Только лицо у нее при этом было несчастное и сосредоточенное, словно бы ее крутил не танец, а злой шторм и непременно нужно было удержать руль.
— Андрей, пожалуйста… — попросила она, с трудом продираясь голосом сквозь ликующие вопли радиолы. — Танцуйте к выходу. Мне душно.
Андрей покорно повел ее в нужную сторону. И, допрыгнув до дверей, они очутились в огромном холодном вестибюле, который почему-то хотелось назвать предбанником.
На плюшевом диванчике, сладостно вытянув ноги, отдыхали свободные от вахты старички официанты. На стене, прибитая здоровенными костылями к мрамору, висела стенгазета «За коммунистическое обслуживание». В углу черненький мальчик с усиками обнимал беленькую фифочку, а она все время жалобно просила: «Ну, Вова, не надо этого делать, ну, Вова…» Чуть дальше, за колонной, был еще один диванчик, свободный.