Валаят Шах, размышляя о теперешних бедствиях и былой славе, прислушивался к словам тех, кто проповедовал джихад, и грезил магометанскими мечтами. Потому что теперь джихад означал не только распространение истинной Веры и убийство неверных. Он означал месть и, может быть, снова Империю.

— Он переменился даже ко мне, своей жене, потому что моя мать была ферингхи, — печально сказала Амира, — и поэтому я не могу пригласить тебя в Гулаб-Махал. Когда-нибудь, непременно. Но пока тебе лучше держаться подальше.

Итак, эта дверь закрылась перед Винтер.

Наконец-то она вернулась в Лакноу. Но не в ту прекрасную и мирную точку отсчета, где она надеялась вновь обрести свою силу и найти цель в жизни, которая могла бы придать ей уверенности; отныне не как ребенок, отданный на милость непостижимых взрослых порядков, а как она сама, Винтер де Баллестерос, освободившаяся из-под глупой зависимости от картонной фигуры несуществующего рыцаря, свободная от страха и одиночества и мучительных пут любви и способная выстоять в одиночку.

Вновь и вновь повторяемое обещание того, что однажды она вернется в Гулаб-Махал и тогда у нее все будет хорошо, слишком глубоко вросло в ее сознание, чтобы его с легкостью можно было вырвать оттуда, и Гулаб-Махал стал для нее не только воспоминанием о счастливых днях. Это было заклятье… волшебство… философский камень, который мог превращать металлы в золото. Недоступная луна. Казалось, она наконец-то почти дотянулась до нее, но не могла прикоснуться к ней, потому что ворота закрылись перед ее лицом.

Не желая огорчать Амиру, Винтер не спросила дороги к «Дворцу роз» и в какой части города он находился, и потому она даже не знала, проезжала ли она мимо него, когда ездила по городу. Она так не считала, так как дома, в которых жили европейцы, находились на окраинах Лакноу или в военных поселениях.

Город сам по себе был лабиринтом улочек, проходов, людных базаров, домов, лавочек, мечетей, храмов и дворцов. Немногие европейцы бывали там, потому что он кишел недовольством и горечью, злобой и слухами: «Сахибы не успокоятся, пока не получат всю Индию», передаваемых из уст в уста. «Разве у них не было договора с королем и разве они не нарушили его? Говорят, что главный Сахиб получил почести от Королевы за то, что украл так много земли, а новый хочет украсть еще больше земли, чтобы получить еще больше почестей. Скоро в Индии больше не будет королевств, но только одна страна — и вся будет принадлежать компании!»

Десяткам людей, которые осаждали суды с вопросами, кто теперь будет выплачивать им пенсии, было приказано ждать. Ждать… ждать. А пока они ждали, им пришлось голодать.

— Ничем нельзя помочь, — сказал мистер Сэмюэл Кумбс, обсуждая этот вопрос с Лунджорским комиссаром за стаканом портвейна. — За несколько недель нельзя превратить такой хаотичный беспорядок, как в Оуде, в четко отлаженный механизм. Это невозможно. Даже авгиевы конюшни не были в таком беспорядке, а Каверли Джексон не Геракл! Конечно, он сделал все, что в его силах, но этого оказалось недостаточно… У него было не так много сочувствия и понимания к бедственному положению этих нищих чертей, которые потеряли средства к существованию, когда мы взяли власть. Кроме того, не секрет, что он половину времени тратил на ругань со своими помощниками — всему Оуду это известно, а такие вещи не внушают доверия. Хорошо, что он покинул этот мир.

Мистер Кумбс, как и мистер Джош Коттар, занимался бизнесом и имел дело с поставками для армии, они и составили ему большое состояние. Его методы вести дела оставляли желать лучшего, но это был трезвый человек, отлично разбиравшийся в Оуде, он имел независимое положение и крупное финансовое представление об опасностях данного положения, которого не имели чиновники, чей кругозор ограничивался бумажными отчетами.

Мистер Бартон, который не питал симпатии и не стремился к пониманию порабощенной расы, заметил, что, на его взгляд, слишком много шума поднимается в последнее время вокруг туземцев.

— Наполеон был прав, ей-Богу, — сказал мистер Бартон. — Чернь понимает только одно лекарство — картечь.

Но теперь, когда у власти Лоуренс, я полагаю, с населением начнут носиться, как с писаной торбой.

Мистер Кумбс покачал головой.

— Не Лоуренс. Ей-Богу, он чудо! — в хрипловатом голосе мистера Кумбса послышались неожиданные нотки благоговения. — Его нет на месте десять дней, и все-таки каждый уже может ощутить разницу. Жаль, что его не прислали сюда с самого начала, скажу я вам.

— Чуть было не прислали, — вмешался другой гость, дородный, седой человек с налитыми кровью глазами. — Факт! Мне говорили, что он просил об этом положении, но его письмо пришло слишком поздно, Кэннинг уже назначил Джексона. Очень жаль. Джексон был способным малым, но слишком уж горячим. У Лоуренса тоже есть характер, но он редко выходит из себя. Терпение в этой стране — добродетель! Джексона надо было сместить еще несколько месяцев назад.

— Проблема в том, что Кэннинг слишком добр, — сказал мистер Кумбс. — Он не стал бы просить Джексона об отставке, после того как сам его назначил, и надеялся на то, что все уладится. Но я понимаю, что поток жалоб на плохое управление стал слишком большим даже для его мягкосердечной светлости и заставил его выбросить своего кандидата в пользу сэра Генри.

— По-моему, это ошибка, — возразил мистер Бартон. — Сэр Ганри — больной человек. Каждому видно это с первого взгляда. А больной любитель черномазых — это не то, что я прописал бы этой провинции. Нет, ей-Богу, не то! Я слышал, что он должен был уехать в Англию, когда пришло письмо от генерал-губернатора. Ему нужно было уехать!

Мистер Кумбс оглядел хозяина с явным отвращением.

— Вот и видно, что вы не знаете сэра Генри, — заметил он. — Он приехал бы, даже если бы умирал. Он знал! Он знает, как это бывает. Он сделает все, что в его силах, и лучше, чем любой другой человек во всей Индии. Если хоть кто-нибудь может помешать дальнейшему разложению, то это он — хотя на мой взгляд, оно зашло так далеко, что ему нельзя помешать, не пролив крови.

— Совершенно верно, — согласился комиссар. — А я что вам говорил? Картечь, вот вам и весь сказ! Барнвелл, вам еще портвейна…

Сэр Генри Лоуренс, возможно, самый популярный человек в Индии, прибыл в Лакноу во второй половине марта, чтобы принять управление Оудом из рук мистера Каверли Джексона. Он состарился от горя и разочарований и, как сказал мистер Бартон, не мог похвастаться хорошим здоровьем. Но по просьбе Кенпнинга он тут же позабыл о том, что так нуждался в отъезде на родину, и поспешил на помощь в Оуд. «…человек может умереть только однажды, — писал Лоуренс своему другу и ученику Герберту Эдвардсу, — и если я умру в Оуде — после того, как спасу здоровье, жизнь или иззат (честь) какого-нибудь бедняка — у меня не будет причины быть недовольным… Но цена, которую плачу, высока, потому что всем сердцем я уже устремился Домой…»

Никто не знал лучше, чем человек, который привел в порядок завоеванный Пенджаб и заработал уважение и приязнь разгромленных сикхов, какие неизбежные трагедии происходят при такой смене правительства или каким наилучшим способом можно решить трудности и успокоить безнадежность и сердечную боль, неотвратимо следующие за переворотом. Новость о его назначении заставила вздохнуть с облегчением половину Индии. Если кто-нибудь мог усмирить мрачного, подозрительного и дикого жеребца, каким был Оуд, то это был Генри Лоуренс.

Конвей Бартон был приглашен на ужин в резиденцию, и Винтер впервые увидела человека, о котором Алекс говорил так, как говорят о богах или героях.

Это был высокий, худой человек, и его волосы и редкая неровная борода уже начинали седеть. Его осунувшееся лицо со впалыми щеками было изрезано морщинами тревог и усталости и непрекращающейся скорби по жене Гонории, которая умерла три года назад. Но серые, глубоко посаженные глаза были спокойными и внимательными, они могли гореть тем же огнем и воодушевлением, с которым он встретил свою задачу еще молодым человеком, только что прибывшим в Индию, и которая заставляла таких людей, как Джон Николсон, Герберт Эдвадс, Ходсон и Алекс, и многих других взирать на него с восторгом и уважением, как на лучшего и мудрейшего администратора.