— Дураком будешь! — сердито буркнул Евгений, натягивая на себя байковое одеяло. — Возьми лучше Марину к себе в работницы. Подумаешь: «Не могу! Женюсь!» Я перестал тебя узнавать, Николай. Ты положительно поглупел. Вот Валя Богомолова — это да! Гимназию этим летом кончила.

— Да, но она иногородняя, мужичка.

— Дурак! Какая она мужичка, если за ней полсотни тысяч приданого. Казачку себе нашел… Влюбился, словно прапорщик, да еще в нищую.

Николай обиженно замолчал.

Утром, когда Павел Васильевич осматривал молодые яблони, к нему, смущенно улыбаясь, подошел сын.

— Ну как, ваше благородие: дома–то лучше? — не то насмешливо, не то ласково улыбнулся Бут.

— Мне надо с вами, папа, поговорить… об очень важном деле.

— Это о каком же? Уже не в карты ли опять казенные денежки спустил?

— Нет… жениться хочу…

— Жениться? А на ком? Сестру милосердную, что ли, на фронте выбрал?

— Нет, станичная она… Гринихи старшая дочка — Марина. — Последнюю фразу Николай проговорил почти шепотом.

Старик с минуту молчал, изумленно раскрыв рот. Но постепенно лицо его стало багроветь, глаза гневно сузились. Наконец он с трудом выдохнул:

— Это повивалкину дочку мне, сукин ты сын… в невестки прочишь? Да ты что это… мою седую голосу… на всю станицу ославить захотел? Не бывать этому!

В бешенстве он схватился рукою за сук и с силой рванул его книзу. Послышался треск, и мелкие красные яблоки градом осыпали обоих. Это несколько отрезвило старика, и он более спокойным голосом проговорил:

— Отец ночи не спал, хребтину гнул, по былке откладывал, чтобы тебя учить, а ты так–то теперь благодаришь?

Я же ведь не на иногородней какой, а на казачке…

Казачке, казачке… да разве ж она тебе пара?

Павел Васильевич сердито плюнул и, не глядя на сына, пошел на мельницу.

Николай, огорченно опустив голову, побрел разыскивать мать. Степанида Андреевна возилась в погребе, укладывая молоденькие огурчики в большую глиняную макитру. Он тихо спустился по лестнице и обнял мать.

… Евгений уже одевался, когда к нему стремительно влетел Николай:

— Скорей умывайся! Я тебя на наш хутор свезу. Уток стрелять будем. А какие там арбузы… вот увидишь!

Наскоро позавтракав, друзья уселись на линейку. Белый иноходец быстро помчал их через греблю в степь.

Домой Павел Васильевич вернулся к полудню. Пройдя в спальню, он застал там жену, перебирающую что–то в большом пузатом комоде.

— Должно, слышала уже? Сынок–то что надумал!.. — опять заволновался Буг. — Сраму–то, сраму сколько будет! Да нет, не позволю! Из дому выгоню, ежели что!..

Степанида Андреевна, всегда тихая и безответная, на этот раз вспылила:

— Что ты, сказился, Васильевич? Сын с фронта приехал — радоваться надо, а ты такие слова… Да как у тебя язык–то не отсох? Я его маленьким выхаживала. Ушел на войну — глаза свои выплакала, на коленях ночи перед иконами простаивала, чтобы живым его увидеть, а ты с дому его гнать надумал! Богатства тебе мало? Мало ты греха на свою душу принял? Теперь родного сына извести хочешь?..

Степанида Андреевна, заплакала. Бут с минуту растерянно смотрел на жену, потом со злостью хлопнул дверью, ушел на кухню и, не раздеваясь, повалился на кровать. Но упрямые думы неотвязно лезли в голову, отгоняя сон. Бут ворочался и тяжело вздыхал.

Вспомнилось прошлое. Был он женат два раза. Первая его жена, худая, некрасивая, болезненная женщина, умерла от родов. Оставшись вдовцом, Бут долго не решался жениться. Но однажды, будучи на хуторе у Подлипного, он увидел там батрачку–красавицу Стешу. После этой встречи зачастил Бут на хутор.

Вся родня восстала против их брака. Отец, Василий Бут, узнав, что сын хочет жениться на Стеше, избил его и выгнал из дому. Целый год работал Павел Бут на мельнице у дяди. Только после смерти отца женился он на Стеше и вернулся в отцовский дом…

Во дворе послышался яростный лай. Бут насторожился. Визгливо хлопнули ворота, а через минуту в сенях загудел хриповатый бас атамана:

Я, Павел Васильевич, с новостями. Приехал под утро

с Уманской, немного всхрапнул — и прямо к тебе.

Тяжело поднявшись, Бут пошел навстречу гостю:

— Хорошо сделал, Лукич! Я лежал, лежал да совсем уже было надумал к тебе идти, ан ты сам на пороге. Ну, идем, идем! Зараз жинка нам закусить приготовит.

Бут увел гостя на веранду, где Степанида Андреевна уже суетилась около стола.

— Ну как, Лукич, проводил молодых–то, все слава богу?

— Проводил, Павел Васильевич. Вот с конями маленькая заминка вышла, да, спасибо, есаул выручил.

— Это какой же есаул? Тот, что у тебя на квартире стоял?

— Он самый. Я как приехал в Уманскую, так зараз к барышнику, лошадей смотреть. Ну, он мне и всучил одиннадцать штук с небольшим изъяном. Каюсь, кум, вот как перед богом, недоглядел. Переплатил я ему за лошадей–то. Ну, казаки пришли, я им коней сдавать, а ветеринар на дыбки: «Не могу и не могу таких лошадей пропустить! Я, мол, на выводке лучших, чем эти, браковал». Ну, говорю, то на выводке, а то у меня. А он все свое. Тут есаул и помог, а то бы не знал, что и делать. Паи–то я тебе, Павел Васильевич, оформил, получай документы… — Атаман полез в карман за бумажником.

— Я, Лукич, деньги на лошадей дал больше из уважения к сходу. Земли–то эти мне не с руки. Сам знаешь, хутор мой от их в стороне стоит.

— Ну, не говори, кум. Земля от твоего хутора — рукой подать, а пока казаки тебе за лошадей деньги вернут, ты пшеничкой–то засыплешься!

Атаман выпил налитую хозяином рюмку и, самодовольно крякнув, стал тыкать вилкой в миску с малосольными помидорами.

А новости, Васильевич, вот какие. Есаул–то, слышь, за дочку мою сватается.

Павел Васильевич, опрокинувший в это время рюмку в Рот, поперхнулся и со слезами на глазах протянул:

— А–а–а-а!

— Да, такой случай вышел. Я ему и говорю — отвоюетесь, дескать, побьете германца, тогда и свадьбу можно играть. А он и слухать не хочет: «Война, говорит, Семен Лукич, когда кончится, неизвестно, а свадьбу из–за этого откладывать не резон».

Павел Васильевич, утирая платком глаза, буркнул:

— Мой–то сынок тоже жениться задумал…

— Что ж, видно, какую городскую подцепил? Горе тебе, кум, с нею будет: они к нашей работе не привычны.

— Они и станичные–то разные бывают, — уже совсем сердито пробурчал Павел Васильевич.

— А все–таки, на ком же он жениться задумал? И то сказать, парню уж двадцать семь лет.

— Гринихи дочку мне, чертяка, в дом привести хочет.

Атаман вытаращил глаза. Потом, задыхаясь от душившего его смеха, прохрипел:

— Это, кум, он в батьку пошел. Истинный бог, в батьку! Я б его, на твоем месте, из дому выгнал! Ну и нашел себе жинку! Ведь она у меня нонешнюю весну огород полола, а к тебе в дом хозяйкой войдет? Насмешил ты меня, кум, ох, и насмешил!

— А ты не смейся, Семен Лукич! Не твоего ума дело, что я своему сыну зроблю, — тяжело поднялся из–за стола Бут. — Я хоть и бедную, может быть, в дом возьму, да зато работницу хорошую, а ты за прощелыгу дочь отдаешь. Думаешь, я не вижу, куда ты гнешь? Племянника окружного атамана себе в зятья цапнул. Он и фронта–то за дядькиной спиною не нюхал. В канцеляриях всю войну стулья просиживает.

Несколько секунд оба молчали. Потом атаман взялся за шапку.

— Спасибо тебе, Павел Васильевич, за ласку!.. — бросил он гневно.

Бут, насупясь, отвернулся. Атаман прошел мимо него, нарочно громко вызвал из конюшни своего работника. Бут видел, как, садясь в дрожки, он хлопнул вожжою рыжего жеребца и как тот вихрем вынес его за ворота, чуть не разбив дрожки о врытый за воротами столб.

Степанида Андреевна, скупая по сыну, несколько раз принималась заговаривать о его женитьбе, но всякий раз Павел Васильевич, выругав ее, уходил на мельницу.

На вторую ночь после отъезда Николая на хутор Степанида Андреевна снова завела с мужем разговор о сыне.

Чуешь, Васильевич, ты, как Николушка приедет, на

него не накидывайся, а то я тебя знаю — коли в гнев войдешь, то и сам не знаешь, что робишь.