— Сказать или нет? — пробормотал он. И снова наклонился к Марине. Тихо, чтобы не слышал кучер, проговорил:

— Маринка! В разведке мы. Понимаешь? В разведке при Таманской армии.

Лицо Марины прояснилось. В ее глазах вспыхнули радостные огоньки. Она вскочила на ноги и, все еще недоверчиво косясь на Андреевы кресты и погоны, всхлипывая, прижалась к его груди.

В это время раздался голос Бердника:

— Так говоришь — ты не здешний, а все же, может, знаешь дорогу на Лабинскую?

Марина вздрогнула… Ведь Лабинская занята генералом Покровским! Значит, он ее обманывает.

Она посмотрела на Андрея широко раскрытыми глазами:

— Говоришь — таманцы, а в Лабинскую зачем едешь?

Андрей видел, как в глазах Марины угасали радостные огоньки. Лицо ее снова стало суровым, а глаза смотрели на него настороженно, почти враждебно.

— Ну, что ж молчишь? Говори, за каким делом в Лабинскую едешь?

Андрей подавленно молчал.

Из–за кургана показалась группа всадников.

— Разъезд! — крикнул Мишка. Андрей быстро оглянулся: к тачанке по степи галопом мчались человек двадцать конных.

«Разъезд Одиннадцатой армии, — промелькнуло у него в голове, и, вспомнив наказ Батурина, Андрей резко крутнул жеребца. — Надо уходить…»

— За мно–о–о-ой!

Жеребец, легко перескочив канаву, помчался в степь.

Казаки помчались за Андреем.

— Андрей! Куда ты? Вернись, Андрейко! — Стоя в тачанке, Марина с ужасом и отчаянием смотрела на быстро удаляющихся казаков. Потом трясущимися от волнения руками, судорожно закусив до крови губы, стала срывать с пулемета чехол. Пулемет внезапно ожил, захрипел, забился у нее в руках. Над уходящим в степь отрядом запели пули.

Выхватив клинок, Андрей махнул им в воздухе, и, рассыпаясь по степи, казаки его отряда повели коней зигзагами.

Подскакав к тачанке, командир красной разведки с сожалением протянул:

— Высоко взяла! Спокойнее надо, спокойнее! Эх, если бы кони у нас были не мореные! Ушли, гады…

Глава XVIII

Сотня есаула Владимира Кравченко, сутки продежурив при штабе дивизии, ушла на отдых.

Владимир, отпустив своего помощника — хорунжего Пойму — и сдав команду вахмистру, ушел домой.

Дом, где ему была отведена квартира, несколько удаленный от центра станицы, принадлежал вдове казачьего урядника, убитого на турецком фронте.

Подойдя к знакомой, почерневшей от времени и дождей калитке, Владимир увидел хозяйкину дочку. Ее уже округляющиеся плечи чуть сгибались под тяжестью полных ведер, слегка покачивавшихся на концах коромысла. Стройные загорелые ноги ступали твердо и уверенно.

При виде Кравченко лицо девушки засветилось радостью. Ей с первого же дня знакомства понравился этот тихий, слегка застенчивый офицер с мечтательными синими глазами. Владимир поспешил ей навстречу:

— Здравствуйте, Ниночка! Разрешите, я вам помогу.

— Что вы, Владимир Сергеевич! Вы ж обольетесь…

Но Владимир уже снял с ее плеч коромысло, смеясь,

схватил оба ведра и быстро пошел с ними к дому.

Нина, смущенно улыбаясь, шла сзади…

Поставив ведра на лавку, Кравченко обернулся к девушке:

— Ниночка, полейте мне, пожалуйста, а то я целые сутки не умывался.

Девушка засуетилась:

— Вы, должно быть, кушать хотите? Я сейчас вам яичницу сжарю. Мама уже ушла, и я в доме одна хозяйничаю.

Владимир умылся, позавтракал и лег спать. Вскоре он проснулся от приглушенного шепота в углу комнаты.

— Тише, услышать может…

— Не услышит. Он целые сутки дежурил, теперь спит, как сурок, — сказала Нина.

Кравченко чуть приоткрыл глаза. Около старинного комода, стоявшего в углу, прямо на полу лежала груда казачьего обмундирования, а над нею наклонились Нина и ее мать.

Взяв в руки темно–серую черкеску, Нина стала рассматривать ее на свет:

— Вы, мама, отложите белье, а я пойду вытрушу ее.

Кравченко заметил, что на черкеске не было погон, а с левой стороны, чуть выше костяных газырей, была приколота сложенная вдвое красная ленточка. Затаив дыхание, он с нетерпением ждал, что будет дальше.

Мать Нины, заботливо перебирая вещи, отложила в сторону несколько пар белья, черную казачью папаху, синие летние шаровары и, спрятав остальное в комод, положила отобранные вещи в передник. Потом, опасливо косясь в его сторону, на цыпочках вышла из комнаты и тихонько притворила за собой дверь.

Кравченко повернулся на спину.

«Очевидно, какой–нибудь родственник у красных служит», — подумал он и, сам не зная почему, улыбнулся.

Наскоро одевшись, он вышел на кухню. Плеснув в лицо холодной водой и вытершись висевшим тут же полотенцем, вышел во двор и в изумлении остановился. Направо, в конце двора, возле небольшого сарая, стояла чья–то лошадь, а около нее возилась с ведром в руке Нина.

Кравченко тихонько подошел сзади и стал наблюдать, как она мыла коню вздрагивающие от холодной воды ноги. Вытерев их сухой тряпкой, она не спеша поднялась и вдруг вскрикнула от неожиданности:

— Ой!.. Владимир Сергеевич! Как вы меня испугали!

Нина уронила ведро, и оно с грохотом покатилось по земле.

Кравченко поднял ведро, поставил его в сторону и мягко проговорил:

— Вы меня, Ниночка, пожалуйста, извините. Я, честное слово, не хотел вас пугать.

И, взглядом знатока осматривая поджарую фигуру коня, вопросительно посмотрел на Нину:

— Скажите, это разве ваша лошадь?

— Наша… моего брата.

— Разве у вас есть брат? Отчего же вы мне ничего о нем не говорили? Он где служит?

— Вахмистр он, шкуровец, — тихо проговорила девушка, отворачиваясь от Кравченко.

И все же он успел заметить, как она внезапно побледнела, а дрогнувшие губы выдали ее волнение.

Кравченко, улыбаясь, взял ее за руку и заглянул ей в глаза:

— А где же ваш брат? Почему не идет в дом? Ведь он, верно, очень устал с дороги?

— Он сейчас у тетки. — Глядя исподлобья на Кравченко, Нина чуть слышно добавила: — Брат вас боится.

Кравченко взял другую руку девушки, слегка притянул ее к себе:

— Разве я такой страшный?

— О нет, что вы… Вы очень хороший, но вы офицер, а он простой казак.

Нина хотела было вырваться, но Кравченко вдруг прижал ее к себе и неуклюже поцеловал в губы. Смутившись не меньше, чем Нина, он растерянно смотрел на покрасневшую девушку. И когда она убежала от него в сад, Кравченко медленно побрел к воротам.

По улице то и дело проезжали конные казаки. Наклонившись к гривам коней, вихрем мчались ординарцы. К Кравченко подъехал его товарищ по полку, есаул Безродный. Он тихо проговорил:

— Ты слышал, Владимир? Таманская армия прорвала наш фронт возле Белореченской. Ночью, очевидно, будем выступать.

Голос Безродного звучал тревогой.

— Ты подумай только — какая–то оборванная орда, без патронов, почти одними штыками разбросала наши лучшие части. Говорят, полк Леща совсем растрепали — ушло не больше сотни.

Безродный поскакал по улице и вскоре скрылся из виду. Кравченко, опершись на забор, задумчиво смотрел ему вслед.

— Господин есаул!

Кравченко вздрогнул. Около него стоял вахмистр его сотни. Чисто выбритый подбородок и огромные пшеничного цвета усы придавали ему бравый вид.

— Ты что, Замота?

— Господин есаул, говорят люди: ночью отступать будем. Надо лошадей кое–каких перековать.

— Что это за люди говорят?

— Знакомый ординарец сказывал, опять же сейчас я в штабе был…

— А зачем ты в штаб попал?

— Пленных ходил смотреть, — смущенно пробормотал Замота.

— Каких пленных?

— Разъезд красный захватили, господин есаул. Под наших переоделись и в самую станицу заехали, а их тут один офицер опознал. Ну, и задержали.

И наклонясь к Кравченко, вахмистр таинственно зашептал:

— А я, господин есаул, командира ихнего знаю…

— Ты? Откуда ты его знаешь?

— Я из Брюховецкой, господин есаул, а он из соседней, Каневской. Весной по Каневскому юрту красногвардейский отряд собирал. Конная сотня у него из казаков–фронтовиков, так он с нею все за бандитами гонялся. — Вахмистр восхищенно покрутил головой. — Ух, и отчаянный же он! Недаром на турецком два «егория» получил.