Среда, 14 ноября. Была в квартале Ecole de Médecine, искала различные книги и гипсовые слепки у Вассера, — вы, конечно, знаете Вассера, — который продает всевозможные человеческие формы, скелеты и т. п. Ну, вот там у меня есть протекция, обо еще говорили профессору Beau-Arts Матиасу Дюваль и другим, и кто-нибудь будет давать мне уроки.

Я в восторге; улицы были полны студентами, выходившими из разных школ; эти узкие улицы, эти инструментальные лавки, одним словом все… А! черт возьми, я поняла обаяние латинского квартала.

У меня женского только и есть, что оболочка и оболочка чертовски женственная; что же касается остального, то оно чертовски другое. Это не я говорю, потому что я представляю себе, что все женщины такие-же, как я.

Рассказывайте мне больше о Латинском квартале: на нем я примиряюсь с Парижем; чувствуешь себя далеко… почти в Италии; разумеется, в другом роде.

Люди светские, иначе говоря люди буржуазные, никогда не поймут. Я обращаюсь только к нашим.

Несчастное юношество, прочти это!.. Так мама пришла в ужас, при виде меня в лавке, где есть такие вещи… о! такие вещи!

«Голые мужики». Вот буржуазность! когда я нарисую прекрасную картину, видна будет только поэзия, цветы, фрукты. Никто не думает о навозе.

Я вижу только цель, конец. И я иду к этой цели.

Я обожаю бывать у книгопродавцев и у людей, которые принимают меня, благодаря моему скромному костюму, за какую-нибудь Бреслау; они смотрят на вас с какой-то особенной благосклонностью, словно ободряют вас — совсем иначе, чем прежде.

Раз утром я с Розалией отправилась в мастерскую в фиакре. За проезд я подала ему двадцать франков.

— О! мое бедное дитя, у меня нет вам на сдачу.

Это так забавно!

Четверг, 15 ноября. Устроили конкурс мест; положено сделать — эскиз головы в час.

В субботу судьба решится; впрочем, я не беспокоюсь о том, что может быть буду последней, это будет справедливо. Я учусь тридцать дней, остальные-же по крайней мере, для круглого счета, по году, не говоря уже о том, что они учились еще до этой мастерской; они учились серьезно, как художники по профессии.

Меня тревожит эта негодяйка Бреслау. Она удивительно одарена и уверяю вас, что она добьется чего-нибудь совсем не дурного. Я не могу вбить себе в голову, что она рисует у Жулиана уже около пятисот дней, я же только тридцать дней, т. е. что у одного Жулиана она училась почти в пятнадцать раз больше, чем я училась вообще. Если я действительно хорошо одарена, то через шесть месяцев я буду делать то же, что она. Есть вещи удивительные в этом отношении, но нет чудес, а мне их-то и хотелось бы.

Я чувствую себя не по себе потому, что по прошествии месяца я не сильнее всех других.

Пятница, 16 ноября. Я пошла навестить бедную Шепи, живущую в пансионе на avenue de la Grande-Armee.

Совершенно артистическая мансарда, но такой чистоты, что кажется почти богатой.

Бреслау живет там же, а также многие другие молодые художники.

Наброски, этюды, масса интересных вещей. Уже одна эта артистическая сфера, один этот воздух действуют хорошо…

Я не прощу себе, что не знаю так многих вещей из того, что знает Бреслау… Это потому, что… я ни во что не углублялась, я всего знаю понемногу и боюсь, что и теперь будет то же; нет, по тому, как я веду это дело, это должно быть серьезно. Из того, что раньше чего-нибудь не сделал, еще не следует, что и потом этого не сделаешь. При каждом первом опыте, я чувствую недоверие.

Суббота, 17 ноября. Судили конкурсы, восемнадцать конкуренток. Я тринадцатая; следовательно, пять после меня, это недурно. Полька первая; это несправедливо! За свои академии я получила похвалы.

Купила атласы, руководства анатомии, скелеты, и всю ночь мне снилось, что приносят трупы для анатомирования.

Что-же делать? я огрубела, мои руки умеют только рисовать и щипать струны арфы…

Но все-таки это… нелепо, что Бреслау рисует лучше меня.

Мой эскиз был законченнее всех.

— Это все в час? — воскликнул Робер-Флери, — Да она какая-то неистовая!

И потом я должна вам сообщить, что Жулиан и другие говорили в мужской мастерской, что у меня рука, манера и способности совсем не женские, что они хотели знать, могла ли я в моей семье унаследовать от кого-нибудь столько талантливости и силы в рисунке и мужества в труде.

Тем не менее, не глупо ли, что я не могу еще составлять композиции?

Я не умею смело группировать человеческие фигуры. Я попробовала нарисовать одну сцену в мастерской. Ну, и не вышло, никуда не годится. Правда, что я делаю — из головы, и что я никогда не обращала внимания на то, как ходят эти милые люди. Нет… это ужасно!

Воскресенье, 18 ноября. Вечером я сделала набросок моего умывальника или вернее, Розалии перед умывальником. Вышло ничего себе и довольно правдоподобно; мне нравится расположение; когда я буду рисовать получше, я сделаю из этого что-нибудь, быть может даже красками. Никогда никто не изображал горничной около умывальника без любви, цветов, без сломанной вазы, без метелочки и т. п.

Пятница, 23 ноября. Эта негодная Бреслау сделала композицию: В понедельник утром или Выбор модели. Вся мастерская тут, Жулиан около меня и Амелии, и т. д. и т. д.

Сделано верно, перспектива хороша, сходство, словом все.

Кто может сделать такую вещь, будет великим художником.

Вы догадываетесь, неправда ли? я завидую. Это хорошо, так как это будет толкать меня вперед.

Это ужасно — стремиться рисовать, как мастер, по прошествии шести недель учения.

Дедушка болен, и Дина на своем посту преданности и забот.

Она очень похорошела и такая добрая!.. Если небеса не пошлют ей немножечко счастья… черт возьми! Я начну говорить дерзости самому Господу Богу.

Понедельник, 26 ноября. Наконец я взяла первый урок анатомии от четырех до четырех с половиной часов, тотчас после рисования.

Учит меня г-н Кюйе; он мне прислан Матиасом Дювалем, который обещал доставить мне возможность посетить Академию художеств. Я, конечно, начала с костей, и один из ящиков моего письменного стола полон позвонками… настоящими…

Это кажется тем более отвратительно, когда подумаешь, что в двух других надушенная бумага, визитные карточки и т. п.

Вторник, 27 ноября. Жулиан пришел немного расстроенный после выражения мнений Робером-Флери, Буланже и Лефевром, и обратился к нам приблизительно с следующей речью:

— Mesdames, эти господа указали шесть голов после медали, которую получила, как вы уже знаете, m-lle Дельсарт (француженка). Остальные просто допускаются к участию на следующем конкурсе, а три последние кинут жребий, чтобы пощадить самолюбие этих дам…

Какой-то голос говорил мне, что мне придется бросать жребий; это было бы вполне натурально, но мне сделалось досадно.

После этой небольшой речи, которая произвела на всех должное впечатление, он прибавил:

— Я не знаю, кому принадлежат головы. Пусть кто-нибудь запишет имена по порядку. Первая кто?

— M-lle Вик.

— Вторая?

— M-lle Ванг.

— Третья?

— M-lle Бреслау.

— Четвертая?

— M-lle Нотлендер.

— Пятая?

— M-lle Форгамер.

— Шестая?

— Это m-lle Мари! — воскликнула полька.

— Я?

— Да.

— Но это странно.

Я между шестью первыми, Амелия, Зильгард и полька после меня.

Я последняя пришла в мастерскую, ибо нахожусь в ней только с третьего октября. Ловко!

Все стали поздравлять меня. M-lle Дельсарт сказала мне много любезностей, а сестра ее Мари назвала нас двух героинями конкурса.

— То, чего вы добились в такое короткое время, лучше чем медаль через четыре года учения.