— Машина еще не проходила из штаба дивизии? — спросил Лажечников, тоже приветливо улыбаясь.
— Машины будут, товарищ полковник, — ответил солдат. — А вам в армию или в штаб фронта?
— Мне, Зубченко, одиннадцатым номером назад. — Лажечников говорил с солдатом по-приятельски: видно, знал его давно и хорошо к нему относился. — Посадишь корреспондента, надо срочно.
Зубченко будто теперь только заметил Варвару.
— А, здравствуйте, товарищ корреспондент! — Он повернул к ней лицо и, не задерживая взгляда, сразу же снова обратился к Лажечникову: — Васьков сейчас должен проезжать, с Васьковым поедут… Он их и привез сюда.
То, что Зубченко не остановил взгляда на Варваре и словно совсем не проявлял любопытства к ней, не обманывало ни Варвару, ни Лажечникова; они понимали, что приход к шлагбауму командира полка вместе с женщиной, будь она хоть трижды корреспондент, не мог не заинтересовать солдата и он не мог из этого прихода не сделать своих выводов.
— Ну что ж, — сказал Лажечников неожиданно сухим, официальным голосом, совсем не похожим, на тот веселый, приветливый голос, которым он только что разговаривал с Зубченко, — счастливого пути.
Смущаясь, что тоже не скрылось от взгляда проницательного Зубченко, Лажечников протянул Варваре руку.
— Хотите, — неожиданно для самой себя сказала Варвара, — я вас сфотографирую? И пришлю карточку. Пошлете домой.
Она хотела сфотографировать его для себя, а не для того, чтоб он кому-то посылал карточку.
— Сфотографируйте, — согласился Лажечников. — Как это я сам не догадался вас попросить… Пошлю сыну.
— А где ваш сын? — Варвара уже отступала от Лажечникова, поднимая к глазам аппарат. — Повернитесь слегка, чтоб на вас падало больше света… Вот так.
Лажечников поправил фуражку, одернул китель, надетый по случаю того, что его вызвали в штаб, и сделал каменное лицо.
— Ой, не надо так сурово смотреть! — воскликнула Варвара так искренне, что Лажечников невольно улыбнулся; в эту минуту она и щелкнула затвором аппарата. — Вот и чудесно! Представьте себе, как приятно было бы вашему сыну смотреть на каменное лицо отца! Где он у вас?
— В Камышлове, — неохотно ответил Лажечников, помолчал и, осуждая себя за ненужную откровенность и в то же время чувствуя, что не может не поделиться своей бедой с Варварой, прибавил: — В детдоме… Вот письмо получил. Трудно мальчику без матери…
— Простите, — сказала Варвара тихо, — я не хотела… у моей девочки тоже нет отца…
— Значит, мы с вами равны горем, — отозвался Лажечников.
Варвара молчала, глядя куда-то в сторону. Он был благодарен ей за то, что она не стала расспрашивать, как сделала бы на ее месте другая женщина. Нечаянно прикоснулась к его ране, почувствовала, что причинила боль, и — отдернула руку. Хорошо, не будем говорить об этом, ни к чему.
Из-за деревьев вышел Зубченко, неся в руке котелок, прикрытый большим лопухом, похожим на медвежье ухо.
— Медку моего не попробуете? — Он поднял котелок и зачем-то потряс им в воздухе. — Первостатейный медок!
Мед был вкусный, они ели его с солдатским хлебом, сидя на низкой лавочке, которую Зубченко вкопал под деревьями у шлагбаума. Зубченко принес ключевой воды, от которой ломило зубы, и отошел в сторону, чтобы не мешать своим присутствием полковнику, видать неспроста провожающему эту женщину. Солдату нравился Лажечников, сразу понравилась ему и Варвара. Зубченко добрыми, умными глазами иногда посматривал на них, давно поняв, что между ними происходит.
Котелок стоял на лавке между Варварой и Лажечниковым. Мед тянулся за хлебом золотою прозрачною ниткой и был теплый, как солнечный луч, падающий на поляну сквозь густую темную листву.
— Вам не кажется, что мед горчит? — сказал Лажечников, напившись и утирая губы чистым платком.
— Все время кажется, — ответила Варвара, глядя ему в лицо и не видя ничего, кроме его серых глаз. — Горчит…
— Так это же природный мед, — отозвался издалека Зубченко, — он должен горчить. Дикий мед всегда горчит.
Он подошел ближе.
— Лесная пчела берет свой взяток и с горького цветка.
— А много тут пчел, Зубченко? — спросил Лажечников, поднимаясь. — Спасибо за угощение.
Варвара тоже поднялась, с сожалением поглядывая на котелок, на дне которого янтарным озерком расплывался остаток меда.
— На здоровье, товарищ полковник… Тут поблизости одно только дупло в старой вербе.
— Пчел пришлось выкурить?
Зубченко вдруг нахмурился, резко выдались его скулы под загорелой кожей и встопорщились пышные усы.
— Да что пчелы, — сказал он и махнул рукою. — Людей жалко.
И все-таки Зубченко заметил, что Варвара с сожалением поглядела на остатки меда в котелке.
— Возьмите, — сказал он, подавая ей котелок. — С котелком возьмите, это трофейный.
— Возьмите, — подхватил Лажечников, видя, что Варвара колеблется, и за нее сказал солдату: — Спасибо.
Послышался грохот грузовика на деревянной дороге. Шофер сигналил, приближаясь к шлагбауму.
— А вот и Васьков! — не спеша пошел к шлагбауму Зубченко. — Я его сигнал знаю, это обязательно он.
Грузовик выкатился из-за деревьев и уперся в шлагбаум. Васьков, как всегда небритый, до азарта веселый, высунулся из кабины и кричал:
— Зубченко! Открывай ворота, разиня! Не видишь — Васьков на газу!
Увидев Лажечникова и Варвару, Васьков ничуть не смутился и закричал, словно переключая на ходу скорость:
— Извиняйте, товарищ полковник, мы с ним по-приятельски… Вам куда? Садитесь, доставлю быстрее, чем на «У-2»!
— Да заткнись ты, Васьков, — недовольно пробормотал Зубченко, открывая шлагбаум. — Полковник никуда не едет.
— Жалко, — сказал Васьков и поскреб большой лапой щетину на подбородке. — Значит, это мы с вами опять, товарищ корреспондент? Карточка моей личности готова?
Лажечников распахнул дверцу кабины, и Варвара села рядом с Васьковым. Мотор заревел как бешеный, машина рванулась с места полным ходом. Варвара ничего не успела сказать Лажечникову. Выглянув на повороте из кабины, она увидела, что Лажечников стоит на дороге и смотрит вслед грузовику.
А ОНА ЛЕЖИТ В ПАЛАТКЕ НА БЕРЕГУ ГОРНОГО РУЧЬЯ, во рту пересохло, сожженное лихорадкой тело не ей принадлежит, совсем не ей; в голове гудит от акрихина, кровь бухает в виски, словно где-то далеко бьют пушки. Ну что ты, этого быть не может, это тебе снится сон.
Полотнище палатки провисло над головою и кажется тяжелой однообразной тучей. Туча спускается все ниже и ниже, темнеет и плывет над нею, вот-вот распадется на прямые полосы дождя, холодного, дикого, безжалостного. Кто тебе сказал, что бывают безжалостные дожди? Разные бывают дожди: весенние и осенние, утренние и вечерние; она помнит один ночной ливень — маленькая тучка возникла в ясном небе и заслонила месяц. В ту ночь их было трое в окопе, они накрылись плащ-палаткой, учитель заснул, а сапожник никак не мог заснуть, она обняла его, и он всхлипнул, как ребенок. Под плащ-палаткой, в сырой темноте, было душно, тьма шевелилась вокруг, — когда вспыхивала молния, видно было поле с разбросанными по нему окопами. Танк с угрожающе поднятым хоботом пушки вырисовывался в конце поля, лоснящийся, словно облитый маслом; он был совсем неподвижный, мертвый, а казалось, надвигался на них всей своей массой. Потом она ползла к этому танку и выталкивала убитого немца из бомбовой воронки. Нет, ты ошибаешься, не бывает безжалостных дождей. Тот дождь обмывал землю, утолял ее жажду… Пить. Как хочется пить!
Кто же тебе не дает напиться? И ты тоже как та сожженная земля, она напилась дождей, весенних и осенних, напилась и ожила, и ты оживешь. Открой глаза — возле тебя ведро с водой, в нем плавает берестяной ковшик, — протяни руку, можешь не пить, только прикоснись пересохшими губами к воде, и жар спадет, и ты снова оживешь, как земля. Это ничего, что орудия бьют и бьют непрерывно, они не убили ни землю, ни тебя, не убили и не смогут убить. Ну разве что останутся раны, но и раны впоследствии зарастут травою, никто ничего не будет знать, будут думать, что так было всегда, что ты никогда не выталкивала ногами убитого фашиста из воронки, что Саша не стоял возле танка, чтобы тебе не было страшно, что ты никого не фотографировала у дивизионного шлагбаума.