Изменить стиль страницы

Что им сказать, этим безвременно постаревшим бабам, живущим от получки до получки одной радостью: будут деньги — хоть маленько гульнуть, отвести душу?… Корить их неисполненным гражданским долгом, пугать их суровыми лозунгами, давить на их "сознательность"? Не получится. Все они уже видывали, все они уже слыхивали, больше не получится.

Елена, разъезжая по отдаленным районам, все чаще и чаще задавалась мыслью: так кто же ненормален все-таки, она или так называемая "власть", установившая порядки, от которых люди волей-неволей начинают заниматься откровенным вредительством, спиваются, бездельничают на рабочем месте?

Возвращаясь из командировок, все свои сомнения Елена несла Марине Григорьевне. Та выслушивала ее запальчивый рассказ, а после, мудро и спокойно улыбнувшись, говорила:

— Ах, Елена, Елена, ты — как восторженная десятиклассница! Ты что, вполне серьезно полагаешь, что вот этого никто не знает, не ведает, и ты вот явилась и открыла нечто ужасное, да? Успокойся! Всем это все давно известно. Удивляться тут сильно нечему. Все идет так, как должно идти. И мужики в селе — такие, какими их сделала наша система. А что ты можешь против системы? — Ничего, как и любой отдельно взятый гражданин. Так что не сходи с ума, спокойненько делай свое дело…

Что значит "свое дело" и "не свое дело"? Кто их разграничил, эти дела, на те, что нам посильны, и на те, что непосильны? И что есть "здравый смысл" в общепринятых понятиях, можно ли его, этот "здравый смысл", каким-то образом вывести — как математическую формулу, например? Ее "дееспособность" много лет подряд пытались определить, задавая ей совершенно дурацкие вопросы, пословицы и загадки — по сей день кошмарами возвращается к ней по ночам эта больничная действительность. Почему же никто даже не пытается определить "дееспособность" тысяч и тысяч председателей колхозов, парторгов, председателей райисполкомов, секретарей сельсоветов и горсоветов, отдающих бессмысленные, а нередко вредительские приказы? Почему никто не усомнится в их дееспособности и здравомыслии?…

От наваливающихся вопросов болела голова, но ответа на них она не находила. Впрочем, довольно быстро она поняла, что весь строй нашей жизни таков, что доискиваться ответа на эти больные вопросы просто бессмысленно, нужно все принимать как данность и не пытаться воевать с ветряными мельницами.

Не понимая все это, нельзя было отделаться от мысли, что по всеобщему негласному уговору совершается какое-то невиданное общенародное, общенациональное преступление! Можно ли молчать об этом!

Впрочем, хотя бы один верный вывод для себя она успела сделать: если с кем и делилась своими сомнениями, так только с Мариной Григорьевной. Для всех остальных она была просто Леной — добрым и умным, хотя и несколько странноватым человеком. Впрочем, в среде творческих работников быть "странным" не возбранялось, в этом даже видели какой-то особый шик. Похоже было, что учетом у психиатра — а на учете были и другие ее коллеги — даже гордились. Все дело было, видимо, в том, что "учетные" просто играли. Никто из них не знал, и слава Богу, что такое на самом деле псишка. И поэтому, когда в журналистской компании начинался очередной треп по части того, кто и как "поехал", Елена тут же старалась незаметно исчезнуть. Для нее этот смех был хуже святотатства.

Глава 12

Когда мама поняла, что скоро станет бабушкой, она и растерялась и обрадовалась. Но ничего дочери не говорила, только однажды, как будто случайно, у нее вырвалось: "А как же ребенок без отца-то будет?"

Но Елена сделала вид, что ничего не слышала, и больше они к этому разговору не возвращались. А мать поняла, что лучше ей в эти дела не вмешиваться…

Когда Марина заметила, что Елена беременна, последовал вопрос:

— Как у тебя дела с твоим Сергеем? Вы окончательно разошлись?

— Да.

— Ну, а с алиментами как? Через суд или у вас джентльменский договор?

Елена пожала плечами:

— Никаких уговоров… Не надо мне алиментов!

— Да ты с ума сошла! Ты что? Это же к самой себе неуважение! Ты что, нагуляла себе ребеночка, что ли? Нет, надо будет подать на алименты!

— Нет, — тихо, но очень убежденно повторила Елена. — Никаких алиментов.

И Марина Григорьевна поняла, что говорить с ней на эту тему бесполезно…

Нужно было вставать на учет в женскую консультацию.

Но у Елены еще с подростковых времен образовался стойкий болезненный комплекс негативного отношения к гинекологии. Не однажды, настроившись должным образом, отправлялась она к зданию женской консультации, но, потоптавшись нерешительно у входа, круто разворачивалась и шла обратно.

А беременности уже было пять месяцев. И на работе Елену частенько останавливали сотрудницы и спрашивали, доброжелательно улыбаясь:

— Ну, когда собираетесь в декрет?

Она, обливаясь холодным потом, буркала в ответ нечто невразумительное и спешила удалиться…

Ситуация складывалась просто невозможная: при всем наконец-то достигнутом ею благополучии, внешней благоустроенности жизни она, в сущности, оставалась страшно одинокой, даже посоветоваться ей было не с кем.

Тревожить такими разговорами мать ей не хотелось. Обращаться к Марине Григорьевне — тем паче. А о разговоре с кем-либо из окружающих и вообще не могло быть и речи.

И когда беременность уже пошла на восьмой месяц, Елена после долгих мучительных раздумий и колебаний отправилась в отдел кадров, положила на стол перед начальником Александрой Фоминичной, пожилой сухощавой женщиной с холодным лицом и острыми, ничего не упускающими из виду глазами, заявление с просьбой перевести ее на работу по договору.

Прочитав заявление, Александра Фоминична с удивлением глянула на Елену:

— Как это понимать? Ведь тебе, я вижу, не сегодня-завтра в декрет? Зачем тебе работа на договоре?

— Я… видите ли, мне сейчас трудно работать целый день. А на договоре я сама себе хозяйка, буду приходить, когда мне нужно, и уходить так же… — сбивчиво начала пояснять она.

— Ох, Ершова, что-то не то ты говоришь! — вздохнула Александра Фоминична. — Ты же знаешь, попасть на работу в наш комитет не так-то просто. Тебе повезло, взяли, потому что у тебя ходатай Марина. Она тут нам покоя не давала, все ходила, втолковывала, какой ты журналист прирожденный, хотя и без образования… Что же ты ее-то подводишь?

— Чем это я ее подвожу? — вскинулась Елена. — Я, наоборот, не хочу, чтобы из-за моих личных трудностей ей потом кто-то выговаривал, что у нее человек числится, а не работает. Я-то как раз хочу все по-честному!

— Но ведь на договоре, Ершова, оклада у тебя не будет, подумай! Ты будешь получать только гонорар, только то, что заработаешь. А это значит, что месяц — густо, месяц — пусто, а другой месяц — как придется… Нет, подумай-ка ты еще, да как следует! В твоем положении принимать такое решение просто безумие.

— Может быть… Но я так хочу!

Александра Фоминична пожала плечами, побарабанила пальцами по картонной папке, куда она подшивала какие-то документы.

— Ну, что ж, своя рука — владыка… Я доложу твою просьбу председателю.

Через несколько дней в трудовой книжке Елены была сделана соответствующая запись, и она стала "вольным казаком". Правда, когда Марина Григорьевна узнала о ее самовольном решении, обычная невозмутимость покинула ее:

— Господи, Елена, что же ты такие глупости вытворяешь? Пошла, не посоветовалась, подала заявление… Ты уж не о себе, о ребенке бы подумала!

Лена в ответ только рукой махнула. Разве объяснишь всем, даже столь доброжелательно настроенной Марине, что ее мучает, какие соображения и сомнения? Нет, это ни к чему. Пусть ее проблемы останутся только ее проблемами…

* * *

И все же ей непременно нужен был человек, с которым можно было поговорить обо всем на свете, не боясь, что тебя поймут как-то не так, превратно истолкуют твои слова и действия. Такими людьми для нее последние годы были Иван Александрович, Ворон, и Татьяна Алексеевна, Фея. Но ведь не поедешь же в психбольницу только для того, чтобы вызвать кого-то из этих врачей и сказать: "Здравствуйте, я приехала поговорить с вами, а то меня никто не понимает, и говорить я с людьми просто боюсь!"…