Вместе тронулись на центральную усадьбу, к правлению колхоза. Кое-как разыскали председателя — явно с большого похмелья, еще дурной, не проспавшийся, он сидел в своем кабинете, бессмысленно хлопая глазами, а Владимир Иванович, мотаясь из угла в угол, безжалостно разносил его:

— Что ж ты, Павлович, такая свинья, а? Давно ли мы твое персональное дело разбирали, с каким трудом тогда отстояли тебя! А тебе неймется. Что у тебя на третьей ферме творится, а? Откуда там столько дохлых телят?

— Дак, Владимир Иванович, — кое-как начав соображать, чем же он вызвал гнев высокого начальства, стал оправдываться "Павлович". — Дак ведь на той ферме-то телочки содержатся, вот что! Сами знаете, не время им было телиться…

— А-а! — в свою очередь облегченно улыбнулся, даже засмеялся Владимир Иванович. — Говенный ты, конечно, хозяин, Павлович, да только всеж-таки это картину меняет…

Как уяснила себе из их разговора Елена, на злополучной ферме содержались телочки, отел которых запланирован не был. Но какой-то коварный бык — из чьего-то единоличного хозяйства, надо полагать, частник рогатый, провалился бы он! — телочек огулял. И вот среди зимы ни к селу ни к городу пошли отелы. Но ведь их же никто не ждал! Никакого телятника и близко там не было, телята бы так и так подохли. И тогда скотники стали вытаскивать новорожденных телят на сорокоградусный мороз…

Правда, Елена не могла понять: даже сейчас в современной деревне новорожденных ягнят и телят от собственных коров и овец сельчане содержали в домашнем тепле, берегли их, лелеяли, как детей. Почему же колхозный приплод оказался никому не нужным? Ну, ладно, прибавления на ферме "не ждали". Почему же новорожденных телят нельзя было раздать тем же колхозникам за какую-нибудь чисто символическую плату — ведь вырастили бы, выпоили для себя-то! Оказывается, и этого нельзя, видишь ли, непонятно, по какой статье нужно было бы полученную от колхозников плату вносить в колхозную кассу.

— Ну, бесплатно бы отдали! — в отчаянии чуть не крикнула она Павловичу с небритой опухшей мордой племенного быка.

— Э-э, голубушка, ты че! — засмеялся он. — Бесплатно, знаешь, и чирей не соскочит. Как это — "просто отдать"? Такого никогда еще нигде не было!

— Но ведь и телят морозить — такого не было! Я еще о таком не слыхивала!

— А все ж так это получается более справедливо. Да… Ну, на хрен начали они телиться? По какой статье прибавление в хозяйстве пошло бы?

— Значит, прибавление в хозяйстве — нельзя, нет такой "статьи", а урон — можно, статьи всегда соответствующие найдутся?

— А че, конечно! — заржал довольный Павлович, понимая, что грозу, кажется, проносит стороной.

— Ты, вот что, Павлович, — озабоченно начал давать распоряжения Владимир Иванович, — ты сегодня же пошли мужиков к ферме, да падаль эту пусть соберут да отвезут куда подальше… понимаешь? А то, раз уж начали пописывать, опять куда-нибудь напишут, приедет какая-нибудь проверка, и, сам знаешь, дело можно по-разному повернуть. Так что давай, разворачивайся!

— Понял, понял, понял! — расплылся в угождающей улыбке Павлович. — Я сейчас же распоряжусь…

И, другим, уже более интимным, что ли, тоном, предложил:

— Пока что, пойдемте ко мне, отобедаете, а там уж — куда вам надо… а?

— Ну, что, — как к сообщнице, ничуть не сомневаясь, что Елена "все поймет правильно", повернулся к ней заметно подобревший Владимир Иванович, — пойдем-ка на обед к хозяину!

И, самое печальное, Елена не нашла в себе сил протестовать, воевать, что-то доказывать — ее буквально уничтожило то, что начальник такого уровня, такого масштаба практически помогает пьянице-председателю заметать следы совершенной гнусности. Значит, это — норма? Значит, так — везде? Концы в воду, и — все в порядке, как говорится, Вася — не чешись?…

Обед у председателя затянулся на два часа. Когда они появились в просторной, основательной председательской избе, на кухне у него уже был приготовлен столь щедрый, хлебосольный стол, что впору и поважнее кого-то принимать: лежали на тарелках соленые грузди, толстые ломти розоватого домашнего сала, соленые помидоры, квашеная капуста, копченая рыба домашнего же изготовления, стояла, шкворча, огромная сковорода с нажаренной свининой, исходила паром отварная картошка… И кувшин с молоком был тут же, и банка с домашней сметаной, которую чуть ли не ножом надо было резать, и отварная курица, и огненные пельмени… И, будто последний мазок в многокрасочной картине, довершала все это великолепие батарея бутылок с разноцветными наклейками. Были здесь и водка, и портвейн, и сухое вино, и даже диковинная бутылка с импортным коньяком… Видно, большими неприятностями пах этот неожиданный визит завотделом обкома партии, если Павлович счел нужным так раскошелиться…

И зазвенели рюмки, загудели тосты, зазвякали вилки, тарелки, ножи…

Тостов было много. Так много, что, когда, наконец, вылезли из-за стола, Елена с ужасом увидела, что и шофер, и фотокорр сейчас не способны ни на что, кроме как завалиться на боковую и отсыпаться, как минимум, до утра…

Так пришлось остаться с ночевкой в колхозе. Поместили их в колхозном доме приезжих, где никаких приезжих кроме них на тот момент не было. Так что каждому досталось по отдельной комнате.

А после, уже прощаясь с весьма гостеприимным "Павловичем" и Владимиром Ивановичем, Елена услышала доброжелательно-наставительное: ""Ну, Елена Николаевна, надеемся, что визит в эти места у вас не последний, не так ли? И с добрыми людьми лучше не ссориться!" Последнее уже было даже не наставлением, а весьма прозрачным предупреждением…

Однажды, уже в другом районе, приехав на колхозную молочно-товарную ферму, она увидела картину из еще не поставленного фильма ужасов о современной российской деревне: в жуткий мороз в загоне, на пронизывающем до костей ветру, жалко жались друг к другу костистые, буквально кожа да кости, коровы. Что у них был за вид! Лысые бока, лысые хвосты, голые спины…

— Что же это такое?! — спросила она у старика-сторожа. И тот, сплевывая, флегматично заметил:

— Ты, че, лысых коров, девка, не видывала, че ли? Новая порода, х-хы… "Колхозная" называется. Жрать-то все живое хотит, а когда кусать нечего, так и волосья друг у друга выщипывают… да… Вот тебя не покорми, дак и ты начнешь у друзей-приятелей волосья жевать…

— Да почему же их не кормят?! Кормов нет, что ли?!

— Дак, почему нет кормов, есть корма, куды они делися… Просто скотники кой день уже гулеванят, некому кормить-то.

— Ну, а доярки?

— А доярки, девка, с ними же поливают… Тоже уж сколь коровы-то недоены. Молока уж от них теперь не будет. Запустили коров. А на мясо их — дак кто у нас эти мослы-то возьмет? Вот и думай, чево с ними делать, с этими одрами…

Дед сидел, подымливая самокруткой, а коровы с глазами святых великомучеников, помыкивая-постанывая, тянули к ним из-за загородки тоскливые морды.

И Елена, круто развернувшись, ушла. А что она могла сделать? Найти загулявших скотников, доярок, прочитать им мораль о том, что нехорошо, мол, скотину голодом морить, что все живое хочет жить? Так они и без нее очень хорошо это знали. Потому что даже самая пьяная, загульная баба никогда не оставляет свою личную корову недоеной-непоеной, и кормушка у ее личной коровы всегда полна. А колхозное — это невесть чье добро, ради чего дояркам там надрываться?…

Начни с ними разговор, их не перекричишь — будут орать, не слушая друг друга, о своей тяжелой жизни, будут совать ей под нос свои уже в двадцать лет совершенно изработанные руки, и нечего будет ответить на их больные, неразрешимые "где?", "когда?" и "как".

— Где купить ребенку хотя бы каку-никаку книжку, игрушку, шапчонку, штаны?!

— Когда в наших магазинчиках хоть бы кака вшивая колбаса появится?!

— Почему к врачу нужно ехать в райцентр аж за восемьдесят километров?

— Неуж за девяносто рублей мы будем надрываться на той ферме?!..