— Известно ли вам, что произошло в Польше? — начал разговор Румянцев с оттенком официальности. Он обращался к нему теперь на «вы», и Суворов не мог этого не отметить. Такой уж был у фельдмаршала характер; когда разговор заходил о службе, он забывал о своих дружеских привязанностях. В турецкую войну он даже к сыну своему, графу Михаилу, командовавшему батальоном, обращался на «вы», не отличая его от прочих офицеров.

Суворов сказал, что ему кое-что известно о нападении польских мятежников на русские войска, стоявшие в Варшаве и других городах, и что он готов принять участие в сражении с ними, с этими мятежниками. Румянцев выслушал его до конца и только тогда сообщил:

— Я получил от государыни рескрипт, коим армия вверяется мне.

— Ваше сиятельство, — порывисто поднялся Суворов, — я буду счастлив вновь сражаться под вашими знаменами!..

— Не спешите, садитесь, — прервал его Румянцев. — Дело в том, что сражаться вам придется без меня. Армию поведете вы.

— Я?!. — Суворов смотрел на него, ничего не понимая.

— Стар я стал, Александр Васильевич, — неожиданна расслабился и перешел на приятельский тон Румянцев. — Здоровье пошаливает. Ты лучше сумеешь выполнить поручение императрицы.

— Но это невозможно. У меня нет на то высочайших полномочий.

— А ежели такие полномочия дам тебе я, командующий армией, как старшему генералу?

— В армии кроме меня могут оказаться более знатные чины.

— Не беспокойся, выше тебя никого не будет, — мягко улыбнулся Румянцев. — Я все продумал. В Польшу пойдут только корпуса, коими предводительствуют чины не старше генерал-поручиков. Ты, следовательно, из генералов будешь самый старший и посему, объединив корпуса, возьмешь над ними общее командование.

Суворов, восхищаясь его предусмотрительностью, пожал плечами.

— Ежели дело обстоит таким образом… Придется повиноваться.

Румянцев дотянулся до него рукой, похлопал по коленке:

— Куда денешься, придется.

Они обсудили план действий армии, затем спустились в столовую. Разговор продолжили за обеденным столом. Однако о деле больше не говорили. Помянули Потемкина. Покойный князь обоим причинил много зла. Завистлив был, не мог переносить, чтобы кто-то опережал его в славе, желал один гореть звездой над Россией.

— А все ж, несмотря на его ущербные стороны, князь был нужен России, — сказал Румянцев. — Заслуги его велики.

— Пишут ли вам ваши друзья, бывшие сослуживцы? — переменил разговор Суворов.

— Редко. Впрочем, ежели говорить откровенно, настоящих друзей у меня мало, и в этом, наверное, виноват я сам.

Румянцев вдруг нахмурился и надолго замолчал, досадуя на себя за то, что слишком разоткровенничался. К чему такие признания? Получилось так, что вроде бы пожаловался на свою судьбу, а этого он раньше себе не позволял… Суворов понимал, что творилось у него в душе.

— Вы, Петр Александрович, представить себе не можете, как много у вас друзей, — прочувственно сказал он. — Все мы, вся российская армия, к вам как к отцу родному…

— Не будем об этом, — остановил его Румянцев.

Обед продолжался около часа. После обеда они снова поднялись в кабинет. Румянцев подвел гостя к висевшим на стене шпагам.

— Как находите коллекцию?

— Великолепно! — загорелись глаза у Суворова. — Эти две с алмазами — награда императрицы?

— За войны с турками. Эта — память о родителе. А эта, — он снял с гвоздя крайнюю шпагу с обыкновенным железным эфесом, — моя собственная. Я прошел с ней две войны. — Он ласково погладил шпагу ладонью и неожиданно протянул Суворову: — Прими, Александр Васильевич. Мне она больше не понадобится, а тебе… У тебя впереди только начатая дорога.

Нежданный подарок сильно взволновал Суворова. Он достал клинок из ножен, с торжественным видом поцеловал его, как-то сразу засуетился и стал собираться в дорогу.

Провожать знаменитого генерала вышел весь графский дом. Прощаясь, Румянцев и Суворов долго стояли у тарантаса, обмениваясь словами, случайно приходившими на ум, далекими от того, что они испытывали сейчас. Но разговор надо было как-то кончать, и Суворов раскрыл для объятия руки:

— Дозвольте, ваше сиятельство!

— Дозволяю, Александр Васильевич.

Они обнялись, и тут Суворов увидел в глазах фельдмаршала слезы. Сердце его дрогнуло. Боясь, что с ним произойдет то же самое, он торопливо поднялся на ступеньку тарантаса и приказал форейтору трогать. Отъехав саженей пятьдесят, оглянулся, помахал на прощание шляпой. В ответ Румянцев лишь шевельнул рукой. Он все еще не мог овладеть собой. Слезы текли по щекам. У него было такое чувство, словно передал человеку, махавшему ему шляпой, самое дорогое, что у него было, и что с отъездом этого человека разрушались последние надежды вернуться в строй.

Тарантас давно уже скрылся за парковыми деревьями, а он все стоял, глядел на дорогу и плакал.

Эпилог

Повествование подошло к концу. Остается только сообщить, чем кончились события, упомянутые в последних главах, кратко рассказать о судьбах лиц, имевших отношение к главному герою.

Выполняя поручение Румянцева, Суворов довольно быстро добился победы в Польше. Армия Костюшко была разбита, сам он, раненый, попал в плен[40]. Из Варшавы предводитель восстания был доставлен к Румянцеву, как главнокомандующему, а от него уже в Петербург. При встрече с русским фельдмаршалом Костюшко держался достойно.

— Те, кто помешал нам освободить Польшу, заслуживают презрения, — сказал он. — Но наш гнев к вам не относится так же, как не относится и к генералу Суворову. Мы понимаем: вы выполняли свой долг.

По приказу Екатерины опасный польский «якобинец» был заключен в Петропавловскую крепость. Через два года, однако, он был освобожден вступившим на престол Павлом I, после чего сразу же покинул Россию.

Что касается самой Польши, то после подавления восстания великие соседние державы поделили ее территорию в третий раз, и как самостоятельное государство она фактически перестала существовать. Отрекшийся от престола король Станислав переселился в Россию, где и умер.

Екатерина умерла в ноябре 1796 года. На престол вступил Павел I.

В устои дворцовой жизни смена власти не внесла каких-либо серьезных потрясений. Спектакль остался тем же, сменились только декорации. Очевидец тех событий Адам Чарторыйский в своих мемуарах уверяет, что «декоративные» изменения произошли быстрее, чем можно было себе представить. Костюмы, прически, манеры — все стало выглядеть иначе. Если при Екатерине воротники и галстуки носили пышные, такие, чтобы чуточку закрывали нижнюю часть лица, то теперь их моментально уменьшили и укоротили. Раньше прически носили на французский лад — волосы завивались и закалывались сзади низко опущенными, теперь же волосы стали зачесывать прямо и гладко, с двумя туго завитыми локонами над ушами, на прусский манер…

Впрочем, перемены произошли не только в этом. Новый император Павел I лишил царских милостей почти всех друзей своей покойной матушки, которой не мог простить переворота 1762 года. И, наоборот, те, кто не пользовался ее кредитом, стали предметом его особого внимания. В числе последних оказался и Румянцев-Задунайский, продолжавший жить в своем имении под Киевом. Император писал ему теплые письма, делился своими планами, спрашивал его советов. Он надеялся найти в лице знаменитого фельдмаршала надежную опору. Но Румянцев остался верен себе. Он не мог поддержать нововведений императора, его планов, считая их противоречащими интересам России, о чем высказывался со свойственной ему прямотой. Их переписка продолжалась недолго. Через месяц после вступления Павла на престол с Румянцевым случился апоплексический удар, и он скончался. Император в память его великих заслуг перед отечеством повелел наложить военный траур на три дня.

Тело Румянцева-Задунайского было перевезено в Киев и погребено в Печерской лавре, у левого клироса соборной церкви Успения Св. Богородицы. На надгробной плите была высечена следующая надпись: