Вскоре дворец наполнился гулом человеческих голосов. Подогретые винными парами, гости уже не слушали музыку, каждый старался высказать свое мнение о чудесном празднике, устроенном светлейшим князем, и о самом князе. Многие говорили о нем с сочувствием. Дамы откровенно вздыхали:

— Такой красивый, такой обаятельный человек!

Общему настроению поддалась даже графиня Брюс.

— Я, наверное, напрасно думала о нем дурно. Все-таки он хороший.

Граф Брюс сердито буркнул:

— Сам черт не разберет, каков он.

После ужина гости снова занялись забавами. Императрица изъявила желание ехать домой. Потемкин не посмел ее удерживать. Он только сделался еще печальнее, плечи его опустились: на него было жалко смотреть.

Когда императрица, направляясь к выходу, стала проходить через танцевальный зал, с хоров, закрытых от публики разноцветными стеклянными украшениями, раздались звуки органа, подхваченные хором приятных девичьих голосов. То было величание всемилостивейшей матушки-государыни.

Екатерина невольно остановилась и с благодарностью посмотрела на Потемкина. Тот неожиданно рухнул перед ней на колени, схватил ее руку и, с трагическим видом прижав к щеке, залился слезами. Зубов, стоявший рядом, смотрел на него с нахмуренным видом…

Супруги Брюс покинули бал следом за императрицей. Уже в карете граф сказал:

— Светлейший князь — великий актер. Но, кажется мне, на сей раз актерство не спасет его. Закат уже недалек.

Покидая армию, Потемкин уверял, что вернется через месяц, но вот уже и весна прошла, лето наступило, а его все не было. Впрочем, генералитет армии это не очень тревожило. Нет светлейшего, ну и Бог с ним. В его отсутствие дела шли не хуже, а даже лучше.

Иначе посмотрели на длительное отсутствие главнокомандующего турки. Верховный визирь Юсуф-паша решил, что его отлучка дает реальные надежды для разгрома русских, что без Потемкина армия русских не сможет выдержать генерального сражения, и приказал своим войскам для учинения такого сражения собраться в район Мачина.

О намерении визиря Репнину стало известно от перебежчиков. В сторону города Мачина были посланы разведчики. Те подтвердили: турки и в самом деле собираются наступать, для чего стянули до ста тысяч человек…

В русском лагере всполошились. У турок-то набиралось сил в два раза больше! При такой ситуации немудрено было лишиться всех прежних завоеваний. На срочно созванном военном совете некоторые генералы находили самым разумным упрятать армию в крепостях и ретраншементах, отбиваться от неприятеля орудийным и ружейным огнем. Они уверяли, что если турки и произведут осаду крепостей, с наступлением зимних холодов все равно вынуждены будут сняться с открытых позиций и вернуться на свои обжитые квартиры.

Доводы сторонников обороны представлялись неотразимыми. Но вот поднялся генерал-поручик Кутузов-Голенищев, командир Бугского корпуса, отличившийся в сражении за Измаил[39].

— Слушая выступления на этом совете, — сказал он, — я вспомнил фельдмаршала Румянцева-Задунайского. Вспомнил и подумал: а как бы поступил в нашем положении сей знаменитый полководец?

Генералы одобрительно зашумели. В точку попал Кутузов! Ну, конечно же, Румянцев не стал бы сидеть в обороне, он сам бы пошел в наступление на турок, если даже их и было больше числом.

Колебавшийся до этого князь Репнин принял наконец решение:

— Не будем ждать, когда турки переправятся на нашу сторону. Сами атакуем неприятеля, используя момент внезапности.

Подготовка к выступлению началась сразу же после военного совета. Скрытно от неприятеля через реку было возведено несколько понтонных мостов, войска переправились на противоположный берег, а на рассвете 28 июня штурмом пошли на турецкий лагерь, не ожидавший нападения. Неприятель, застигнутый врасплох был разбит наголову. Более 4 тысяч убитых, 35 орудий, 15 знамен — таковы его потери.

Разгром турецкого лагеря при Мачине заставил верховного визиря иначе отнестись к оценке возможностей русской армии, и он послал к князю Репнину своих представителей с предложением начать мирные переговоры.

Откладывать заключение мира было неразумно. Враждующим сторонам давно осточертела война. Стоило ли продолжать проливать кровь?

31 июля обе стороны подписали предварительные условия. Турки подтверждали Кайнарджийский договор, отказывались от Крыма, уступали России земли между Бугом и Днестром…

У Репнина не было никаких сомнений в том, что Петербург одобрит подписанные условия. Он уже собирался направить о сем реляцию императрице, как вдруг в Галац, где стояла главная квартира армии, прибыл сам главнокомандующий Потемкин. Князь имел разъяренный вид.

— Где, — властно протянул он руку, — где те условия, которые изволили подписать, пользуясь моим отсутствием?

Репнин подал требуемые бумаги. Потемкин, даже не посмотрев, разорвал их в клочья и бросил под ноги.

— Вот как должно поступить с вашими условиями!

Вслед за этим на голову Репнина обрушился поток упреков в неточном исполнении инструкций, данных ему главнокомандующим перед отъездом в Петербург. Репнин слушал князя со сдерживаемым негодованием и, когда тот кончил, с достоинством сказал:

— Я исполнил свой долг и готов дать ответ государыне и отечеству.

Их ссора была слышна в приемной. Штаб-офицеры на цыпочках подходили к двери и так же на цыпочках удалялись прочь, встревоженно пожимая плечами: что же теперь будет?..

Война продолжалась. Разорвав вгорячах предварительные мирные условия, подписанные Репниным, Потемкин, однако, не очень ясно представлял себе, как довести дело до мира без этих документов. На более жесткие условия мира турки не соглашались. А с чего бы им идти на новые уступки? Их армия оставалась многочисленной, и со временем ратное счастье могло перейти на турецкую сторону.

Потемкин не находил себе места. Он уже раскаивался в содеянном. А тут еще скоропостижная смерть находившегося при армии принца Вюртембергского. Князь как-то сразу скис, угнетаемый ужасными предчувствиями.

Тело покойного отпевалось в местной церквушке. Когда Потемкин после отпевания вышел из храма, он не заметил, как вместо своей коляски сел на дроги, приготовленные для гроба. В толпе громко охнули: плохое предзнаменование. Поняв свою оплошность, князь слез с дрог и вместе с подбежавшим адъютантом направился к своему экипажу. Здесь уже сидела его племянница графиня Браницкая, приехавшая с ним из Петербурга «посмотреть на войну». Злые языки говорили, что она была для него не только племянницей… Но на то и языки, чтобы говорить всякое!

— Что с вами, друг мой? — встревожилась графиня.

Потемкин пробормотал в ответ что-то невнятное и приказал форейтору гнать в Яссы. В Яссы вот-вот должны были приехать турецкие уполномоченные, и он собирался возобновить с ними мирные переговоры.

В тихий, утопавший в зелени городок прибыли еще засветло. Но к этому времени князь уже потерял интерес к переговорам с турками. Его стало знобить. Доктор, осмотревший его, сказал, что с его светлостью сделалась лихорадка и надо немедля в постель…

Болезнь князя затянулась на много дней. Он оплошал настолько, что стал отказываться от пищи, спал мало и тревожно. И вот наступил момент, когда он не смог держать в руках даже карт, которыми старалась развлечь его графиня Браницкая.

— Все. Чувствую, конец приходит. — Позвав адъютанта, приказал: — Заложите экипаж. Не хочу более оставаться в Яссах. Яссы — мой гроб. Ежели умирать, то уж лучше в моем Николаеве.

В дорогу выехали ясным осенним утром. Князь, казалось, воспрянул духом. Он был весел, доволен, что оставляет «гроб свой». Но вот проехали двадцать пять верст, и ему снова стало плохо. Пришлось остановиться на ночлег в какой-то деревушке.

С наступлением ночи болезнь усилилась. Потемкин совсем не спал, ждал рассвета, а когда рассвело, велел внести себя в коляску и ехать дальше.