Часть кораблей пошла на смену в крейсерство у берегов Кавказа, другая в ремонт и разоружаться.

Сдав корабль, с грустью навсегда расставался с Севастополем контр-адмирал Матюшкин. Пятнадцать кампаний не сходил он с мостиков кораблей. Из Севастополя заехал в Николаев. Сначала зашел проститься с контр-адмиралом Корниловым, у которого прежде, когда бывал в Николаеве, коротал зимние вечера. Корнилов спешил на верфи, поэтому расположились в гостиной.

— В свое время нашел я пристань свою в Севастополе, ибо здесь соделывается великое и для флота и для государства нашего, — делился сокровенным Матюшкин, — и в том полная заслуга Михаила Петровича.

Он на мгновение задумался и продолжал:

— Лазарев истинно преобразовал флот и русское офицерство. Поймите, Владимир Алексеевич, я искренне восхищаюсь им и желал бы у него и далее учиться не только делу морскому, но и умению управлять своими чувствами и сосредоточиваться на досягаемом.

Корнилову передалось волнение собеседника, и он ответил:

— Святая истина, Федор Федорович. Сравните его предшественников по флоту, Траверсе и Грейга. Забвению флотскую жизнь они предали. Михаил Петрович же натурою своей, делами и жизнью предан кораблям. Истинную заботу блюдет не только о сих днях, печали и радости делит со всеми служителями пополам. О будущей судьбе флота печется непрестанно и в том служении видит пользу отечеству.

Вечером Матюшкин нанес визит Лазаревым. Тепло, посемейному, за самоваром встретили его Лазаревы. Вокруг стола хлопотала жена, рядом с Лазаревым уютно примостилась любимая дочь Танечка. Вокруг стола гонялись малыши Миша и Аня. На тахте лежал раскрытый томик Пушкина. Перехватив грустный взгляд гостя, Лазарев сказал:

— Это Катенька меня привадила в свое время к книжному занятию. Зачитаешься, оторваться трудно, да вот беда, времени все не хватает. — Он оживился. — Слава Богу, начала нынче читать наша молодежь. Морская библиотека ломится от моряков. Сие намного пользительнее кабаков.

— В том ваша, Михаил Петрович, первейшая заслуга, — улыбнулся Матюшкин.

Лазарев покраснел.

— Будет вам, Федор Федорович. Библиотека — детище всех корабельных офицеров. Давайте-ка чайку с ромом выпьем.

За столом вспомнили первую встречу в Портсмуте, Русскую Америку, Средиземное море, Кронштадт…

— Не забывайте, Михаил Петрович, ежели будете в Петербурге, известите меня, мигом примчусь.

Лазарев невольно поморщился, не первый год что-то побаливало внутри. Поцеловав, спустил с колен дочь, озорно улыбнулся:

— Долго ожидать станется, Федор Федорович.

Матюшкин знал, что Лазарев действительно не любил визиты в столицу. Читал он и письмо Истомина адмиралу о беспокойстве друзей, чтобы долгое отсутствие его не принялось за небрежность, ибо государь привык и любит видеть часто в Петербурге всех, занимающих важные места. Слыхал он и об отказе Лазарева отобедать у самого Николая I. А дело было так.

В один из редких приездов в столицу, после доклада, Николай I, как всегда фамильярно, предложил:

— Оставайся, старина, у меня обедать.

— Не могу, ваше величество, — ответил Лазарев, — я уже дал слово обедать сегодня у адмирала Г. и не могу нарушить своего обещания.

Николай насупился. Г. был у него не в фаворе, а Лазарев достал часы-луковку и добавил:

— Опоздал, государь, надо спешить!

Откланявшись, пошел к выходу, а навстречу ему вошел генерал-адъютант императора, князь А. Ф. Орлов. Когда дверь закрылась, царь, усмехаясь, проговорил, кивнув вслед Лазареву:

— Представь себе, что есть в России человек, который отказался у меня обедать.

Вскоре после отъезда Матюшкина из Казани прислал радостную весточку Симонов. Теперь он стал ректором Казанского университета, сменил на этом посту своего друга Лобачевского[96].

«1 апреля 1849 года Совет императорского Казанского университета, уважая отличные услуги, оказанные в. в. пр-вом наукам и отечественному просвещению, 5 февраля текущего года выбрал вас своим почетным членом… Имею честь быть с отличным почтением и совершенною преданностью покорнейший слуга Иван Симонов».

…Письмо напомнило о былом. Три десятилетия назад отправился он с Симоновым и другими товарищами к Южному полюсу, открыли острова, берег Южного материка, обошли его под всеми меридианами. Российские корабли первыми проложили тогда брешь в завесе таинственности, окружавшей льдинный материк. Все последующие годы внимательно следил Лазарев за вестями из Европы. По следам русских первопроходцев шли мореплаватели Франции, Англии… По проторенной тропе идти легче, не за горами, видимо, время, когда, раздвигая железной грудью айсберги, двинутся к ледяному континенту пароходы…

Осенью Лазарев провожал Авинова. С тяжелым сердцем расставался с верным другом, не знал, что навсегда. Здоровье его сильно пошатнулось, глаза почти не видели. А тут разразилось горе — в Греции в порту Пирей погиб сын.

Командующий написал Меншикову обстоятельное письмо, сообщил о ревностной сорокапятилетней службе товарища, «весьма недостаточном его состоянии». Перевели его в Адмиралтейств-совет.

— Ну вот, теперь, Павлович, и дочерей поднимешь и сам отдохнешь, — успокаивал приятеля Михаил Петрович.

Не успел расстаться с Авиновым, из Петербурга сообщили о скоропостижной кончине Андрея. Знал, что семья жила на жалованье, попросил Меншикова ходатайствовать перед царем о пособии. Две дочери на выданье остались у Андрея.

Алексею тоже пришлось помочь. Он состоял контр-адмиралом в отставке шесть лет, пенсии не хватало на пропитание многочисленной семьи. Перевели его сначала на флот, и вот только что состоялся указ о назначении в Керчь градоначальником.

Следующая кампания 1850 года проходила на переломе девятнадцатого века. Для Лазарева она была особо памятной и последней.

Полвека назад впервые ощутил он дыхание моря, услышал загадочный шелест разворачивающегося паруса, который, постепенно наполняясь ветром, звал вперед в неведомые дали… С той поры каждую весну, без перерыва, стремился Лазарев в море, подальше от земных страстей, навстречу чистому ветру и прозрачным волнам, отдаваясь вечному, неистощимому влечению…

Эскадра по сигналу флагмана выходила в море сразу после обеда. Один за другим снимались с якорей и вытягивались на внешний рейд корабли, строились в кильватерную колонну.

У самого уреза воды высились белокаменные крепостные стены мощных бастионов. Ощетинившись орудиями, они надежно защищали колыбель флота с моря. Почти восемьсот стволов поджидали незваных гостей. Ровный норд-вест курчавил барашками размеренно катившиеся волны, приятно свежил лица моряков. Втугую обтянув паруса, правым галсом головным шел младший флагман, контр-адмирал Нахимов. Когда он вышел на траверз Херсонеса, последний корабль занял место в строю.

Любуясь вытянувшейся на несколько миль стройной колонной, флагман радовался выучке экипажей.

— Передайте Нахимову на «Ягудиил», — скомандовал Лазарев, не отрываясь от подзорной трубы, — повернуть на курс зюйд-вест, начать расхождение для примерного сражения согласно плану.

Едва сигнальщики набрали и подняли сигнал, как на «Ягудииле» мгновенно его отрепетовали, и корабль младшего флагмана тут же начал уваливаться под ветер.

— Каков же все-таки молодец Нахимов, — сказал, опустив трубу, Лазарев подошедшему Корнилову, новому начальнику штаба флота. — Там, где он, всегда превосходно и лихо управляются с парусами, и все кажется ему нипочем. Море для него как дом родной.

— Да-с, ваше превосходительство, — радуясь за товарища, ответил Корнилов, — с морем он, пожалуй, сроднился навсегда.

…К вечеру ветер покрепчал. Солнце подернулось пеленой. Откуда-то потянулись чередой свинцовые тучи, цепляясь за клотики мачт. Море пробуждалось. Волны бились о борт, мириадами брызг окатывали паруса, надстройки, людей и катились, подгоняемые неведомой силой, к далеким берегам…

Ночью разбушевавшаяся стихия яростно обрушила громады валов на прибрежные скалы, словно изливая необузданный гнев на того, кто смеет вступать с ней в схватку…