Гонки начались от судейского судна — фрегата «Паллада». Красавец фрегат стоял на двух якорях. Унковский невольно вспомнил — десять лет назад фрегатом командовал Павел Нахимов, ныне черноморец. И ему, конечно, не могло не прийти на ум, что он будет последним командиром «Паллады»… А пока…

Жребий на гонках определяет место на старте. «Орианде» выпал самый неудачный номер — крайний подветренный буек. К тому же погода стояла тихая, ветер умеренный, значит, рисковых галсов не предвидится.

Пока лежали в дрейфе, Унковский собрал на палубе команду — мичманов Бутакова и Потресова, штурмана подпоручика Чернявского, двадцать пять матросов — бравых черноморцев.

— Планида наша, братцы, не токмо от жребия и ветра зависит. Первостатейно каждый шкот набивать втугую, враз команды исполнять споро, как учили, лежа на палубе, чтобы ветер не забирать. А там, глядишь, Бог даст, ветерок посвежеет.

На юге едва просматривались небольшие облачка. Как только командир кончил, раздался пушечный выстрел с «Паллады», что означало — занять назначенное место. По второй пушке яхты вступили под паруса, и гонка началась.

Как и предполагал Унковский, «Орианда» оказалась концевой, а первым шел «Варяг». Но, видимо, на небесах услышали призывы черноморцев. С юга надвинулись тучи, ветер посвежел, и настроение экипажа «Орианды» постепенно поднялось — команда знала лихость своего командира и верила в его удачливость.

Ветер быстро крепчал. На всех яхтах спешно брали рифы, убирали паруса. «Орианда», наоборот, рискуя перевернуться, поставила дополнительные паруса и стремительно понеслась по волнам, обгоняя соперников.

В семь часов вечера троекратное «ура!» прогремело на «Палладе» — «Орианда» первой финишировала, оставив далеко всех за кормой.

Императорский приз — серебряный позолоченный ковш — вручал сам Николай I на борту «Орианды».

— Передашь приз Михаилу Петровичу. Это его награда. — В высокой выучке экипажа на переходе в Петербург император убедился.

Расставаясь, он обнял Унковского и поздравил с чином капитан-лейтенанта.

Стоявший рядом Меншиков вполголоса проговорил:

— Ваше величество, Унковский всего три года в лейтенантах, а положено лет десять-двенадцать. Справедливо его наградить не чином, а орденом Станислава.

Николай нахмурился и недовольно ответил:

— Помолчи, я своих решений не отменяю…

Командира «Орианды» нарасхват принимали в высших кругах Петербурга, побывал он даже на свадьбе великого князя Константина Николаевича.

Настала пора отправляться в Севастополь, но, как сказывают, «набежит беда — и с ног собьет».

Накануне отхода яхты в Кронштадте вспыхнула холера. Заболели два матроса — оставили их в госпитале.

Штормами встретила «Орианду» Балтика. На следующий день холера скосила пятерых матросов и штурмана — похоронили в море. Спустя неделю в кают-компании корчилась в судорогах почти вся команда. Вахту несли трое: командир, мичман и боцман.

Едва добрались до Копенгагена, опять беда. Узнав, что на яхте холера, приехал из крепости датский офицер: «Правительство требует оставить датские владения».

«А ведь здешний наш посланник немец, где же он, ему хоть бы что», — подумал Унковский.

— Яхта не тронется с места, пока я не получу медикаменты и провизию.

— В таком случае крепость откроет огонь по судну.

Командир усмехнулся и позвал боцмана:

— Травите якорный канат, станем поближе к батарее. — Унковский повернулся к офицеру: — Нас погубите и сами на тот свет уберетесь. Трупы наши холерные к берегу прибьет, вот и вам будет лихо с холерой.

Вечером к борту подошел барказ с провизией, появился доктор с медикаментами.

Экипаж потерял офицера и восемь матросов, треть состава. Лазарев предписал Унковскому нанять недостающий экипаж в Англии, но тот решил обойтись. В Атлантике яхту прихватил сильный шторм, сломало бушприт. Починив «Орианду» в Кадиксе, наконец-то добрались до Севастополя.

Несколько озадачила Унковского встреча с любимым наставником. Лазарев, во-первых, объявил карантин, а когда встретился с Унковским, сделал ему разнос за сломанный бушприт. Спустя несколько дней адмирал оттаял, и все пошло по-прежнему.

Лазарев поступил мудро — Унковского везде чествовали, могла закружиться голова. В письме отцу Унковского, Семену Яковлевичу, старинному приятелю, Михаил Петрович все объяснил подробно и порадовался от души. «Поздравляю тебя, любезный друг Семен Яковлевич, с производством Вани вашего в капитан-лейтенанты. Я очень рад, что его произвели, несмотря на то что многие, вероятно, и на него и на меня губы дуют; но в этот раз я нисколько не участвовал: он сам схватил чин себе и скакнул через четыреста с лишним человек, коль скоро увидели в нем такого командира тендера, каких в Балтике никогда не бывало, да и теперь нет…»

Лазарев, узнав подробности происшествия в Копенгагене, возмущенно доносил о том Меншикову с надеждой, что это «послужит поводом к прекращению неоднократных и самых оскорбительных обращений полурусских наших посланников с русскими офицерами и вообще с подданными России…», а Шестакову с негодованием сообщил: «Долго ли будут назначать этих унгерн-штернбергов и разных штакельбергов российскими посланниками — Бог весть! Но давно бы пора изменить это правило, и я надеюсь, что низкий сей поступок посольства нашего в Копенгагене будет иметь немалый к тому повод…»

Подходил к концу 1848 год. Все чаще задумывается командующий о состоянии флота, размышляет о будущем. Ему уже пошел седьмой десяток, силы пока есть, но сбои в здоровье дают себя знать все чаще. Как всегда, первая забота о деле. Кого прочить в наследники? В чьи надежные руки передать флот? У него нет сомнений, только Корнилову. Пора представить его к контр-адмиралу, хотя он и моложе Нахимова. Отсылая ходатайство на Корнилова, он связывает его выдвижение с анализом тревожных событий на Западе — «особенно при последних в Западной Европе политических переворотах, имевших важные с невыгодной стороны влияния на все там предприятия».

Намного дальше видит и чувствует тревогу за Россию командир Черноморского флота, в отличие от своего царственного повелителя. В тот же день в частном письме Меншикову еще раз подтверждает свое стремление оставить достойную смену. «Не знаю, как ваша светлость примет представление мое о Корнилове, но могу уверить вас, что ничто другое, как твердое убеждение в достоинствах этого офицера, было причиной, что я решился на оное. Контр-адмиралов у нас много, но легко ли избрать такого, который соединил бы в себе и познания морского дела, и просвещение настоящего времени, которому без опасения можно было бы в критических обстоятельствах доверить и честь флота и честь нации?»

В первую очередь забота о чести России. И еще среди важных дел, которые Лазарев намеревается возложить на преемника: «Наконец построение железных судов здесь должно начаться тоже под руководством Корнилова, которому предписано было собрать по этой части самые положительные сведения, или, лучше сказать, изучить оную».

До Крымской войны пять лет. На Черном море нет железных кораблей. В Николаеве проектируется свой пароходный завод, но это еще на бумаге, денег в казне нет, а добрая половина их уходит в бездонную прорву войны на Кавказе.

1849 год принес немало грустного и печального. Начался он приятными известиями из столицы. Главного командира Черноморского флота пожаловали орденом Святого апостола Андрея Первозванного. Теперь он стал полным кавалером всех орденов России. Всю кампанию провел в море с эскадрой. Поднимал флаг попеременно на новом пароходе «Владимир», «Громоносце», как всегда, на «Двенадцати апостолах». В учениях и маневрах бороздили море от Одессы к Турции, Новороссийску. Как всегда, кампанию заканчивали учебными сражениями с артиллерийскими стрельбами.

Стреляли метко, кучно, залпами. Один только «Три святителя» произвел шестьсот выстрелов. Флагман разобрал ошибки, похвалил отличившихся.