Николай Федорович обнял сына и сказал:

— Ну, Митюха, прощай. Спущен корабль на воду, отдан Богу. — Он подмигнул стоявшему рядом Голостенову, плюхнулся на овчинный тулуп, расстеленный в санях, и крикнул вознице: — Пошел!

Застоявшиеся лошади, захрапев, рванули с места и, скрипя полозьями, сани исчезли за углом.

Митя вздохнул и со смешанным чувством робости и любопытства отправился в ротное помещение.

Порядки в корпусе оказались совсем не похожими на те, к которым Митя привык в полковой школе Боровска. Подобно другим однолеткам-новичкам, испытывал он насмешки кадетов и гардемарин.

Однажды вечером в умывальной рослый белобрысый гардемарин из старших классов поманил его пальцем и, лукаво улыбаясь, попросил:

— Сгоняй-ка, братец, в первый гардемаринский класс, разыщи там гардемарина Хвостова и спроси для меня книгу: «Дерни об пол». Скажи ему, мол, Телятин спрашивает. — И он объяснил, где найти Хвостова.

Стоявшие поодаль кадеты загадочно ухмылялись.

Митя стремглав побежал в другое здание и в коридоре столкнулся с Сергеем. Узнав, в чем дело, тот отвел брата в сторону и объяснил злую шутку. Стоит ему сказать: «Дерни об пол», как он, подбитый ногою гардемарина, полетит на пол.

— А еще, — продолжал Сергей, — остерегайся, ежели пошлют вроде бы тоже за книгой — «Гони зайца вперед»: гоняют от одного к другому, пока кадет не выбьется из сил.

В ту пору нравы в Морском корпусе стали заметно ухудшаться. Когда два года назад корпус переводили из Петербурга, многие преподаватели и командиры не захотели расставаться со столицей и в Кронштадт не поехали. Правда, директором корпуса остался, как и прежде, вице-адмирал Голенищев-Кутузов[9], но он в Кронштадт наведывался один-два раза в год, а все дела по управлению вверил своему недалекому помощнику. Тот же все передоверил упомянутому майору Голостенову, «человеку средственных познаний, весьма крутого нрава и притом любившего хорошо кутить, а больше выпить…».

…Сумрачно и зябко в ротном помещении под утро. За ночь «северок» напрочь выдует остатки тепла. Кое-как застекленные оконца позвякивают под напором ветра. Калачиками съежились кадеты, укрывшись с головой под жиденькими одеяльцами… Однако и поспать лишку не давали. В шесть утра ударял колокол.

— Подымайсь! — хрипло голосил невыспавшийся дежурный фельдфебель.

В тот же миг Сенявина обожгло холодком. Одеяло лежало на полу, а рядом хохотал, прыгая на одной ноге, сосед по койке Алешка Владыкин.

— Ну ты, фефела, гляди — булку проспишь!

Быстро умывшись, на ходу застегивая зеленые сюртуки, толпясь в дверях, кадеты выскакивали из деревянных флигелей, стремглав бежали по свежевыпавшему снегу в главное здание. Длинный сумрачный коридор тускло освещали две масляные лампы. Толкаясь и галдя, кадеты строились во фронт. С появлением дежурного унтер-офицера гвалт мгновенно прекращался. Выпятив губу, сонными глазами тот придирчиво осматривал строй. За ним двое старших кадетов несли корзинку со свежеиспеченными булками и раздавали каждому в строю.

— Что, опять рожу не помыл? — распекал унтер второгодка. — А под ногтями черным-черно! Лишить булки!

Остановился перед Сенявиным, поддел пальцем нижнюю петлю на сюртуке.

— Нешто пуговицу пришить невмоготу? Без булки!

Митя шмыгнул носом, а стоявший рядом Вася Кутузов толкнул локтем, зашептал:

— Не горюй, половину дам.

Потом мчались в столовую, расхватывали кружки со сбитнем, норовили выбрать побольше… Наскоро позавтракав — бегом в классы. Не дай Бог задержаться, вскочить в класс после удара колокола. Вездесущий инспектор манил пальцем, ехидно спрашивал:

— Пошто, господин кадет, на ходу спите? Так и Богу не успеете помолиться, славу Отечества проспите.

На первый раз отводил к окну, увещевал, напоминал о великих мира сего, о Цезаре, о Ганнибале, о прилежании Аристотеля.

— А ведомо ли вам, что Великий Петр почти не спал, все бдел о благе матушки-России? Как же вы стыда не имеете, казенные деньги проживаете впустую?

Во второй раз инспектор брал кадета за шиворот и отводил в каптерку к боцману.

— Ведро и швабра на целый день — драить пол в коридорах.

Старшие кадеты, при всех строгостях, ухитрялись избегать карающей десницы начальства. Более того, некоторые из них скрашивали свое житье-бытье «непозволительными шалостями».

При корпусе состоял десяток-другой сторожей из отставных матросов. Жили они в отдельных каморках в пристройке. Когда у старших кадетов заводились деньги — присылали из дому, — они подговаривали сторожей купить вина. Много ли надо хмельного юнцам… Захмелев, кадеты резались в карты. Иногда их ловили унтер-офицеры. Попадало всем. Сторожам штрафы, а кадетам розги. Но старшие начальники, вроде майора Голостенова, смотрели на эти проделки сквозь пальцы.

Грешили и сами офицеры. Прапорщик Мусин-Пушкин спьяну заколол шпагой корпусного цирюльника. На следствии оправдался:

— Сам он на меня наскочил, на шпагу и напоролся.

Отделался за убийство двумя месяцами тюрьмы.

Глядя на начальника, ротные командиры и воспитатели старались не отставать и жили по присказке «куда игумен, туда и братия». Вместо разумных воздействий воспитание кадетов в основном сводилось к порке розгами. Пороли часто. Но не забывали и о душах. Молитвой кадеты начинали день и кончали вечером после ужина. По воскресеньям читались в корпусной церкви акафисты, молитвы, слушались благодарственные молебны. В каждой роте висела икона Божьей Матери, перед которой круглые сутки теплилась лампада. По вечерам и субботам кадеты зубрили Евангелие.

В Великий пост кадеты кормились одним квасом и хлебом. Постились до того, что иногда в церкви кто-нибудь из них падал в обморок.

Будни занятий тянулись монотонно. За окнами в десяти саженях плескалось море. В кронштадтских гаванях наполнялись ветрами странствий паруса уходивших в плавание кораблей. Одних они манили, другие, глядя на вздутые паруса, поеживались.

Многих кадетов первогодков и второгодков отпугивали тяготы морской службы, и они старались под каким-нибудь предлогом удрать из корпуса. Некоторые прикидывались больными, другие ленились и учились кое-как… Ежегодно за лень и плохое поведение десятки кадетов отчислялись в морские батальоны, малолетних отсылали домой.

Присмотревшись, шустрый Митя уяснил, что учиться можно кое-как, и старался в то же время не отставать от сверстников в разных проделках. За шкоду наказывали розгами, секли больно, но резвости у Мити не убавилось.

На третьем году Сергей ушел в плавание, Митя загрустил и стал подумывать, как бы потихоньку улизнуть из корпуса. Для начала решил притвориться непонятливым Митрофанушкой[10], авось отчислят по неспособности к наукам. Хитрость вначале удалась. Преподаватели заговорили о его бестолковости, и, быть может, задуманное осуществилось, если бы в ту пору не вернулся из Средиземного моря с эскадрой дядя, капитан второго ранга Сенявин Иван Федорович.

В дождливый октябрьский день после обеда Митя, вместо классных занятий, по привычке забавлялся с друзьями игрой в «кокосы», или в щелчки по лбу. Неожиданно в дверь просунулась заспанная физиономия фельдфебеля:

— Эй, Сенявин! Живо одевайся и ступай на выход. К их высокоблагородию в гости отпущен.

Митя, недоумевая, быстро переоделся в мундир и, подгоняемый фельдфебелем, зашагал по коридору. Увидев в вестибюле дядю, он почему-то сразу вспомнил прогулки по набережной пять лет назад, первое знакомство с судами, и ему стало весело. Однако дядя довольно прохладно поздоровался с племянником и по дороге не разговаривал с ним.

Возвратившись из плавания по Средиземному морю, Иван Федорович получил письмо из Комлева от жены брата. Она просила присмотреть за Митей и Сережей. И оказалось, что Сергей успевал неплохо, а с младшим Сенявиным происходило что-то неладное.

— Что же ты, брат, задумал? — строго спросил Иван Федорович, едва успели они раздеться. — Все командиры о твоей нерадивости твердят. Может, приболел?