Но теперь эти раны принадлежали ему.
Кингсли спотыкаясь дошел до кровати. Редко он спал в одиночестве. В его особняке всегда был либо красивый парень, либо девушка, более чем готовые выступить, как и в роли компании для него, так и в роли его подушки на ночь. Сейчас все, что он хотел, это побыть в одиночестве. Он бы лег в постель и устроился так комфортно, как смог. И он бы возобновлял снова и снова в памяти то, что делал с ним Сорен всего несколько часов назад. Даже сейчас образы вспыхнули перед его мысленным взором.
Руки на его лице, шее; его спина у стены; звук рвущейся ткани; прикосновение зубов к его ключице; пальцы, вонзающиеся в его горло; ремень на его спине, бедрах; приземление коленями на пол; соль на языке; пот на животе; ноющие руки от манжет, которые удерживали его неподвижно на кровати, и проникновение, столь необходимое и жестокое... в определенный момент, он закрыл глаза и не был уверен, что когда-нибудь откроет их снова.
Кингсли ухватился за столбик кровати левой рукой. Правой рукой он обхватил себя. Он сильно кончил на постель, содрогаясь в агонии оргазма. Сорен не оставил ни единой части его тела неповрежденной. Кингсли Эдж, Король Преисподней, человек, который никогда за двадцать лет не прожил ни единого дня без секса, должен был сохранять целибат, по крайней мере, неделю, пока исцелится достаточно, чтобы быть внутри кого-то снова. И, пройдет, как минимум неделя до того, как Сорен сможет быть внутри него. Как минимум. Садист. Они оставляли свои зарубки не на спинке кровати своих любовников, а на самих телах тех, кто не побоялись их кровати. Кингсли мог считать всю ночь и не досчитать до конца количество ударов плетью, что Сорен наносил тем, кого он любил. Он мог считать до рассвета и не досчитать до общего итога.
Конечно, Малышка Сорена могла похвастаться более крупным счетом мясника.
Аккуратно Кингсли начал забираться голышом в постель. Обычно он обожал свою массивную кровать, задрапированную в красно-черные простыни. Больше, чем королевского размера*(king-size), он шутил, что она была Кингсли-размера, и вся Преисподняя говорила о ней с уважением. Но теперь он ненавидел ее высоту. Каждый дюйм, что ему нужно было преодолеть, ощущался как миля агонии.
- Будь ты проклят, mon père. - Кингсли вздохнул с улыбкой. – Гори в аду.
Как только его голова коснулась подушки, раздался стук в дверь.
- Arrête! - крикнул он устало.
У него не было сил для приказов длиннее одного слова.
- Monsieur? S’il vous plaît…
Голос Софии послышался из-за двери. Или это была Кассандра? Все они сейчас слились воедино. Ни одна женщина не имела для него значения, кроме Джульетты, и он отослал ее на Гаити для ее собственной безопасности, по причинам, о которых он отказывался думать прямо сейчас.
- Что такое? - крикнул он, натягивая простынь на свое тело.
Даже от поднятия легкой шелковой ткани было больно. Завтра… завтра он примет болеутоляющие средства, много. Сегодня ночью он примет боль, будет упиваться ею. Сорен дал ему эту боль, и он будет лелеять этот дар.
- Les chiens, monsieur.
Глаза Кингсли распахнулись. Собаки? Последний раз, когда кто-то пришел к нему по поводу его собак, был той ночью, когда вор проник в городской дом, накачал его небезызвестную стаю ротвейлеров и украл файл Норы. Если кто-то накачал собак снова…
Несмотря на боль, Кингсли выкатился из постели в одно мгновение, натянул штаны и рубашку, и направился к двери.
Он открыл ее и обнаружил маленькую рыжеволосую Софию, его ночную секретаршу, стоящую там, с белым, как луна, лицом.
- Quoi?
Она не ответила ему.
- Mon Dieu… - выдохнул он и последовал за ней по коридору.
Она мчалась вниз по лестнице, и Кингсли поспевал, как мог. Последнее, что ему нужно, чтобы его персонал, увидел его слабым, испытывающим боль. Он проглотил муки и продолжил двигаться.
У подножия лестницы он увидел расхаживающих и скулящих Брутуса, Доминика и Макса. Он потянулся к Максу и коснулся его теплого носа.
- Сэди? - крикнул он.
София повернулась к нему с заплаканным лицом. Она ткнула пальцем в сторону. В темноте в углу комнаты, Кингсли увидел черную тень. Когда он подошел к ней, тень приняла форму собаки.
Сэди… его маленькая девочка лежала неподвижно на белой плитке, кровь сочилась из раны в ее груди. Он протянул руку и коснулся крови. Она была заколота ножом в сердце.
- Oh, ma fille… - прошептал он, поглаживая ее шерсть.
На стене позади нее, он увидел три слова, начертанные кровью. Только три. И ни одно из этих трех слов не было именем. Тем не менее, как только он прочитал их, он знал: кто убил его собаку, кто украл досье Норы, кто отправил фотографию и сжег кровать Сорена.
- София?
- Oui, monseiur?
- Позвони Гриффину Фиске. И если он попытается сказать тебе, что он по-прежнему в своем медовом месяце со своей новой истинной любовью, скажи ему, что он станет персоной нон-грата в Преисподней, если его не будет в моей спальне завтра к полудню.
- Oui. Bien sûr.
Нахмурившись, София умчалась и оставила его наедине с тремя ротвейлерами, оплакивающими свою единственную сестру. Кингсли знал, что они чувствовали.
Он уставился на надпись на стене. Кристиан был прав… во всем.
Все, чего хотел Сорен, чтобы Кингсли выяснил, кто стоял за всем этим. И теперь Кингсли знал.
Он знал, и он никогда об этом не расскажет.
Глава 27
Юг
Нора проснулась на подушке напротив Уесли. Всего несколько сантиметров простыни и четырнадцать лет разделяло их. Но в раннем утреннем свете, Уесли казался ей незнакомцем. Куда подевался ее мальчик? Мальчик, который следовал за ней повсюду в ее доме в Коннектикуте, как щенок, помечая галочкой все, что ей нужно сделать на этой неделе, чтобы ее не арестовали за уклонение от уплаты налогов, выселили за неуплату ипотеки или не госпитализировали из-за недоедания… куда он исчез? Ее Уес… ее Кареглазик… малой, которого она изводила и дразнила. Черт, она даже называла его Кольцом Чистоты* (Прим.: Так называемое, кольцо воздержания – кольцо, символизирующее клятву, данную человеком, оставаться девственником или девственницей до вступления в законный брак. Изначально на таких кольцах были выгравированы строки из Библии, но со временем их заменили другие надписи: «Этого стоит подождать», «Клянусь хранить целомудрие», «Я подожду», «Настоящая любовь ждет впереди» и тому подобные) большую часть времени, что они жили вместе, до тех пор, пока Уесли на коленях не попросил ее остановиться.
Пока она смотрела на него спящего, она не могла не думать о всех тех ночах, что стояла в дверях его спальни и прислушивалась к медленному, ритмичному дыханию, сигнализирующем о том, что он беспробудно спал. Она не знала точно, почему это так утешало ее, слышать, как Уесли дышит во сне, но она не могла этим насытиться. Оставив Сорена, у нее не было привычки спать с другими. Она приходила, брала, что хотела и уходила. Завтрак к 11:00, в одиночестве был для нее отличным вариантом. Потом, вдруг, у нее появился этот малой в ее доме, который просыпался в 7:30… даже по гребаным выходным. И готовил для нее завтрак. И сводил баланс ее чековой книжки. И убеждался, что по счетам заплачено вовремя. В течение этого одного лета, что они жили вместе, он даже косил газон один раз в неделю.
Жизнь с Уесли вызывала у нее самые ужасные мысли. Однажды ночью она села на край его кровати и прочитала ему первую главу своего нового романа. Позже, в своей постели, она задавалась вопросом, будь она матерью, приносило бы ей удовольствие читать книги Доктора Сьюза или Льюиса Кэрролла своему собственному сыну. Потом, неделю спустя, Уесли пришлось прочистить слив в ее ванной, от того, что чрезмерное количество ее чертовых волос снова застряло в коленчатой трубе. И она наблюдала за ним и думала, что, возможно, быть замужем за полунормальным парнем, не стало бы высасывающим душу кошмаром, как она всегда воображала. И когда она писала за столом слишком долго, когда каждый квадратный сантиметр ее тела ныл, словно избитый всерьез, и Уесли потащил ее в ее комнату, положил на кровать и растер ей спину своими большими, сильными руками, которые знали, как заставить боль отступить, и внешнюю, и внутреннюю, она подумала, что это не только может быть хорошо - быть замужем за полунормальным парнем, но, возможно, ей это даже, вроде как, понравится.