- Non. У меня есть сестра.
Сорен прищурился. Кингсли рассмеялся.
- Это правда. У меня есть старшая сестра Мари-Лаура. Она и Maman делали всю уборку. Papa работал. А я, я делал все, что хотел.
- И почему я не удивлен? В этой школе есть сироты, что провели половину своего детства на улицах и стали более дисциплинированны, чем ты.
- Представляю, сколько нужно дисциплинированности, чтобы выжить на улицах. А мне нравилось быть баловнем. Единственный сын во французской семье - завидное положение. А ты? Я не представляю, чтобы ты много убирался в своем доме.
Глаза Сорена потемнели от услышанного вопроса, но его лицо оставалось спокойным.
- В доме отца был большой штат прислуги. Моя сестра Элизабет и я должны были держать в чистоте наши комнаты. У нас было мало работы по дому. Помимо того, что мы пытались выжить под этой крышей.
- Что, так плохо, да? - спросил Кингсли, желая выудить больше секретов у Сорена о том, что произошло между ним и его сестрой.
Сорен кивнул, продолжая работать. Его руки беспрестанно двигались. Он излучал чистую решительность, когда проводил мыльной тряпкой по столу.
- Быть единственным сыном в семье, которую контролировал безумец, насилующий детей - незавидное положение.
Кингсли выронил губку.
- Ты сказал… ты говорил, он изнасиловал твою мать. Ей было…
- Восемнадцать, - констатировал Сорен, продолжая чистить. - Но моей сестре было восемь. Только восемь.
- Mon Dieu.
- Non. Pas du tout. У Бога гораздо больше общего с нами, чем с ним. Монстр, который называет себя моим отцом, насиловал ее. В то время как все это происходило, я учился в школе, в Англии, в противном случае на моей совести были бы две жизни вместо одной. Но я бы предпочел не говорить об этом. Расскажи мне о своей сестре.
Кингсли сглотнул. Он ничего не хотел больше, чем услышать о детстве Сорена. Как бы жалко это не звучало, это все же был он, его жизнь, его прошлое. Кингсли пил каждое драгоценное откровение как вино. Никто в школе ничего не знал о Сорене, даже его настоящее имя. О нем слышали сплетни, рассказывали истории, но никто не знал его, настоящего его. Интимность секретов была почти столь же мощной, как Кингсли и их две совместные ночи. Почти.
- Мари-Лаура, - Кинг оторвал взгляд от Сорена, который, казалось, глубоко увлекся чисткой камней очага. - Она прекрасна. Я ее брат, и даже я признаю, что она самая красивая девушка в мире. Она танцует.
- Танцует?
- Да. Она балерина. В хоре Парижского балета. Но она хороша. Очень хороша. Когда-нибудь она станет примой.
- Ты скучаешь по ней?
- Очень. Она – все, что у меня осталось сейчас, на самом деле. Родители моего отца умерли много лет назад. Родители моей матери даже не говорят по-французски. И они никогда не любили Papa. Трудно быть рядом с ними. Мари-Лаура моя единственная семья. Она посылает мне письма каждую неделю. Ужасные письма. Я едва могу читать их из-за всех этих потеков.
- Потеков?
- Она плачет, когда пишет мне. Плачет из-за Maman и Papa. Плачет о том, что мы порознь. Я думал, она убьет меня на похоронах…
- Подходящее место для убийства.
- Очень. - Кингсли улыбнулся, хотя воспоминания о том страшном дне вернулись к нему.
Две урны бок о бок на алтаре. Бесконечная вереница провожающих в последний путь, большинство из которых Кингсли никогда не встречал раньше. Деловые партнеры отца. Друзья его матери. У всех были руки, что нуждались в пожатии, щеки, что необходимо было поцеловать. Но все, что он хотел сделать, это рухнуть на пол и рыдать в течение нескольких дней и недель, месяцев и даже лет, пока он не умрет, и сможет снова быть вместе со своими родителями. Потом за ним пришли родители его матери. Их торжественное: «Пора идти, дорогой» были тремя наиболее болезненными словами, сказанными ему, после тех других четырех страшных слов, что Мари-Лаура шепнула ему тремя днями ранее: Maman и Papa ушли. Кингсли позволил себя увести, его сознание было в оцепенении. Но его ошеломленное состояние разрушилось, когда он почувствовал, как десять острых ноготков впиваются в его руку.
- Non. Non… - плакала Мари-Лаура, прижимаясь к нему, как будто ее собственная жизнь висела на волоске. Ее красивое лицо исказилось от боли, и ее словарный запас был сокращен до одного слова non. На протяжении десяти минут она крепко держалась за своего младшего брата, рыдая у него на плече и поглаживая волосы... И тогда Кингсли наконец расплакался тоже. Их родители уехали во второй медовый месяц, в Тоскану. Таков был план. Им даже не удалось выбраться из Парижа. А теперь только они с Мари-Лаурой остались друг у друга. И его забрали у нее в Америку.
- Мари-Лаура, она сошла с ума после похорон. Я никогда не видел ее такой. Обе мои руки были расцарапаны в кровь к тому времени, пока наши бабушка и дедушка, наконец, оттащили ее от меня.
Кингсли беспокоился о своей сестре. Она любила слишком сильно. Чересчур сильно. Его. Их родителей. Любого, на кого она обращала свое внимание. Он хотел, чтобы она могла уехать с ним в Америку. Это бы усмирило ее, успокоило ее нервы. Возможно, она начала бы исцеляться здесь, как он.
- Иногда причинение боли - единственный способ, показать любовь.
Кингсли полоснул Сорена взглядом.
- Поэтому ты делаешь мне больно?
Лицо Сорена ничего не выражало. Он вообще не проявил никаких эмоций, когда просто ответил:
- Я уж точно причиняю тебе боль не из ненависти. Продолжай. Что с Мари-Лаурой?
- С ней не все в порядке. Она беспокоится обо мне. Когда меня ранили в школе, она начала продавать ювелирные изделия Maman, чтобы приехать навестить меня. У нее нет денег. У Papa были долги. Они оставили нам очень мало, когда умерли.
- Ты, кажется, переживаешь о ней не меньше.
Кингсли сфокусировал свое внимание на столе.
- Да. Она эмоциональная. Не слабая. Она очень сильная, честно говоря. Человек сильных страстей. Каждого, кого она любит, она любит так, будто умрет без них. Это… нехорошо так сильно беспокоиться о людях.
- А почему нет?
- Потому что они умирают. Или когда-то умрут. Даже ты. Мы обречены с рождения. А ведь можем просто наслаждаться всем, чем хотим, oui? В любом случае неважно.
- Ты сатанинский гугенот. Я не могу поверить, что опорочил себя кальвинистом.
- Так же, как и я, - сказал Кингсли, пытаясь сохранить невозмутимое выражение лица. Он отказывался позволить Сорену увидеть, насколько он наслаждался тем, что опорочил себя этим католическим пианистом, который пугал всех в школе, кроме него. - О чем ты только думал?
- Очевидно, я не думал. - Сорен подошел к Кингсли и забрал тряпку из его руки. - Очевидно, я и сейчас не думаю.
Потянув руку к шее Кингсли, Сорен начал расстегивать его рубашку. Вскоре Кингсли был раздет догола и лежал лицом вниз поперек стола. Грубые деревянные края поверхности которого врезались ему в бедра. Сорен снял кожаный ремень и теперь использовал его, чтобы показать ему, как мало он думает о богословии Кингсли. А после длительной порки, когда задняя часть всего тела Кингсли саднила от пламенных рубцов, Сорен показал ему, как мало их различия в богословии значили для него. Два часа боли и удовольствия прошли в красной дымке. Они оба оказались на теперь чистом дубовом полу эрмитажа, Кингсли голый, а Сорен все еще одетый; Кингсли улыбающийся, а Сорен пытающийся не улыбаться.
Там, на полу они лежали рядом друг с другом, глядя в потолок. Кингсли, потянулся, пытаясь найти руку Сорена. Он обнаружил ее рядом с его бедром и позволил своим пальцам расположиться на пальцах Сорена. И хотя Сорен была внутри него лишь минуту назад, казалось, запредельной вольностью, держать его за руку.
- Я думаю, мне здесь понравится, - признал Кингсли. - Дыра, peut-être. Но это наша дыра.
Сорен, наконец, улыбнулся.
– Так и есть. И будет лучше, когда мы закончим. Мы можем принести чистую раскладушку и матрас из школы. На складе есть с десяток.