Подрастал, выходил в ковыли его сынка. Немудрящей сохой наиспод оборачивал буйную зелень степей. Брал лукошко на грудь и разметывал вширь и окрест животворное хлебное зернышко.

Где прошел, укрепился казак, там пройдет и рисковый проныра-купец. У купца уши длинные, а земля- матерь слухов полна... Сказывают: выпекаются на Вагае да на Ишиме-реке сладкие и пышные, как невестина грудь, караваи. Неисчислимо и вольно пасутся в лугах и подлесьях, на сладостных травах мясные говяда. За едину охоту коробами настреливают косачей, по мешку выбирают из петелек рябчиков, золотистых, что лапти, трясут карасей, в дюжины дюжин укладывают горностайкины снежные шкурки – на себя же шьют волчьи гулебные дохи, износу и веку не знающие.

Пошаливали еще степняки.

Купеческие обозы в непредвиденном и опасном пути стереглись глуховатых урочищ, оврагов, соседнего близкого леса, «слепых» понизовий. Под становье избирался «голыш» – безлесная и господствующая возвышенность. Штыковато взодрав по окружью оглобли телег, зимним делом – саней, выставляли торговые люди дозоры, пили чай, выкармливали лошадей. Так, по преданиям, и появилось на облюбованном одном голыше – Голышманово. Постоялый, само собой, двор. Рядом с ним для проезжего люда – трактир. Вскоре мельница... Там – вторая и третья. Дальше – больше: явились окрест маслодельни, кожевни. Про купцов голышмановских говорили: «С хлеба выбился», «С масла взялся».

В краеведческом местном музее есть прелюбопытнейшие экспонаты. Вот громадные зубы мамонта, испещренные по «рабочей» поверхности желобками и выступами наикрепчайшей, нетленной эмали. Составив зуб с зубом, ими запросто можно дробить, растирать зерно. Старики-посетители часто путают, принимают их за куски и осколки разбитого жернова. Разобравшись же, тотчас выводят догадку: вначале был мамонтов зуб, а потом голышмановец-пращур, по подобию его, догадался – постиг насекать жернова.

Изжелта-глянцевитый моржовый клык.

Перед боевой заостренной его оконечностью выбрано узенькое, продолговатое отверстие. Несомненно, рука человека работала. Но зачем! Для чего! Для какой голышмановской надобности!

– Второе колено цепа, – поясняют мне старые пахари. – Длинная палка – державка, а клык – вместо навязня. Дырка в нем для ременного гужика выбрана. Славное было, навесистое... Эким грянь по снопу, по сухому-то колосу – ручейками зерно истечет...

Замечаете! Не в резьбу, не на бляшки обсудил- приспособил моржовую кость голышмановец– для насущной крестьянской нужды досмотрел. Как попал, как проник этот клык со студеных морей в Голышманово – тут иной интерес. Тут и клык нам – не чур... Потому что в музее похлеще диковинки есть.

Забросил милицейский шофер с сослуживцами рыбный бредень в безобманный один, добычливый водоем – тянут-потянут, вытянуть не могут. Или рыба сдурела – косячно пошла, не то корча-коряга какая в снастях позапуталась. Понатужился-понапружился милицейский шофер с сослуживцами, и выволокли они на берег страхолюдных два, несказуемых черепа. Безразмерные окаменевшие чьи-то рога... Лобная кость – тоже каменная – толщиною в броню с современного танка. Опешил шофер с сослуживцами: «Это чьи же такие башки-головизны! И какую эру мы выловили! Погоди, погоди... Может, древний состав преступления!..»

Позднее установили: бизоны в бредень попали. Бизоны, оказывается, когда-то по голышмановским землям бегали. Вон еще чьим прилежанием наращивались и удобрялись голышмановские черноземы.

Еще рога. Современники наши – лоси.

Две сцепившиеся, сомкнувшиеся боевые головушки... Бились, ярые, гонные, на заре... При последнем свирепом, ревнивом разбеге громыхнули, как выстрел, рога в предрассвете, мигнули искрой и замкнулись навек. Тяжко рухнул на землю один, обронивши с копыт другого.

Старожитель сих мест мерит четвертью широченный, словно лопата, материк музейного рога.

– Не зря сохатым прозвали, – строит он некоторые предположения. – В старо время соху, должно быть, из подобных рогов конструировали. Тут и делов-то отростки спилить, конец заострить и – пожалуйста... Природный плужок получается. Рог, он хоть не железный, а терпкий.

Зубы мамонта в Голышманово – жернова.

Клык моржа – к цепу навязень.

Рог лосиный – соха.

Древняя и современная кость тяготеет здесь к зернышку, к хлебопашеству. Аграрная кость.

Здесь, в Усть-Ламенке, в давнем бывшем казачьем острожке, родился, водил первый трактор легендарный Петруша, Петр Дьяков – «огненный тракторист». В музее ему посвящен целый стенд. Фотографии. С боевыми стоит орденами. Он и в Отечественную «горел, горел да не сгорел». После войны работал машинистом на голышмановском элеваторе. Здесь и разыскал его поэт Иван Молчанов, автор текста песни, ставшей народной. Гордой и скорбной, сердечно-пронзительной... Фотографии. Обнялись они, старый поэт и Человек-песня…

Но есть, есть на этой земле экспонаты, которые, если их попытаться собрать воедино, не разместятся в самом огромном музее. Братские могилы... По сей день ознобляют сердца холодною жутью рассказы сибирских, теперь уже дедушек, бабушек, засвидетельствовавших ребячьими памятливыми голубень-синь глазками кошмарные сцены немыслимых казней, бессудье кулацких расправ, в дни кулацко-эсеровского мятежа в феврале 1921 года.

Вот стоят они – кто как схвачен был, – коммунисты, комсомольцы, первые коммунары, сочувствующие, бойцы продотрядов... Полураздетые, связанные через-Седельниками и супонями по рукам, стоят они против церкви, против глумливой, звереющей банды захмелевших вершников. Обреченных пригнали сюда, «прихлестали плетями», кончать, «контропупить», да чего-то немного замешкались. Сведя коней к храпу храп, сговорившись вполголоса и в полную глотку, погоготав, отсылают за кем-то кошевку с медвежьею полостью. Через малое время привозят ослепшего от старости, потрясучего от лютой, незрячей злобы кликушествующего патриарха местных и окрестных банд.

Я оставляю безвестной его фамилию, дабы не содрогнулись, не застудили сердечек его праправнучки, на груди у которых сегодня горят «пионерские зорьки».

– Дедонько! Ты слепенькой!.. В тебе правда зрит. В тебе око господне, – юродствуют, лицедействуют, слюнят поцелуями черную борчатку слепца каленые, ражие морды бандитских фельдфебелей.– Послужи крестьянскому миру, дедонько. В низки ножки поклонимся. Сокруши святокрепкой рукой врагов рода крестьянского... Кумоньки[2] это, дедонько…

К слепому подводят правофлангового:

– Шшупай, дедонько, роги есть? В тебе бог наш бдит... Шшупай, родненькой!

Трясущаяся, костлявая рука когтится над обреченною головой.

Вооруженные конники сгоняют на площадь все новые толпы испуганного, оглушенного происходящим народа.

– Родню – в первые ряды! – раздается команда. – Имеющий уши – пусть видит! Покажем сибирску варфоломеевску ночь!..

– Есть роги, дедонько?

– Есть! – тощенько взлаивает пергаментно желтый кадык. – Ушшупываю, православные!!

Слепцу вкладывают в правую руку длинное хомутное шило:

– Мы придержим... попридержим анчихриста. Не усумнись, дедонько. Нашшупывай на виске убиенную жилочку – и благословясь... Коли до упору.

Глаз не завязывали.

Холодные, пахнущие тленом и ладаном пальцы ищут на пульсирующем виске «убиенную жилочку». Блескучим холодненьким жалом поклевывает его четвертное хомутное шило. Шестеро дюжих рук намертво держат да стискивают на мгновение живого еще коммуниста:

– Пли, дедонько!! Стрель!..

Шило по обруч вонзается в мозг.

...Еще одну осиротевшую учетную карточку скорбно погладит Владимир Ильич...

К слепцу волокут следующего.

– Роги есть! – щерятся изгальные, беспощадные зубы.

– Есть! – тявкает желтый кадык.

– Пли, дедонько!!

Девятнадцатым подводили к закровеневшему по бороду извергу совсем уже парнишечку.

– Нездешний. Ни родимой души круг него, – вспоминают сибирские бабушки.

Столетний и восемнадцатилетний – были они одинаково белыми. Местная монашенка, увещевавшая палачей, забилась в припадке.