Как и во всякой уважающей себя деревеньке, есть в Вознесенке... свахой ее назвать – не резон. Слишком громко. Короче, бывают такие неравнодушные кумоньки, без которых не обходится ни одна свадьба. Вот что поведала мне такая неравнодушная кумонька:

– До этого года я без конкурентства жила. На каждой-те свадебке губа мокренька. А на этой осеклась. Гурушкин помешал.

Заприметил он, стало быть, что кустовой киномеханик и молоденька наша учителка лепестки с ромашек... по штучке все да по штучке все. «Стоп! – укольнуло' его тем же моментом. – Стоп! А нельзя вам это самое, «Горько» воскликнуть!»

Идет, едет ли (это я по себе знаю), голова об одном зудит: «Сколь славно было бы огород им в пятнадцать соток нарезать».

У юношества первая неоглядная любовь, может быть, а из него голимая, язви ее, корысть выпирает: «Двух молодых специалистов с культурного фронта словлю-закапканю. Регулярное кино будет ставиться. Ребятишки-детишки под одним учителем курс науки пройдут. Квартиру просторную выделю. Огородим, как перину вспушу. Живностью обзавестись помогу...»

В школу зачастил, в кинобудке дела разыскал.

Тут и там прославлял, восхвалял русскую народную тройку с колокольцами.

Наконец-то он сват!

Подарил брачующимся петуха.

Звонче с тех пор на одно петушиное горло поет деревенька.

Конкурент мой. Голимый мой конкурент!

О вечерних гурушкинских бдениях у молоковеса, где с блокнотом в руках он, бывало, «вздохнет да губу пососет», рассказывала мне зоотехник фермы Валентина Тихоновна Иренкова.

– Сейчас у меня гостит мама, – продолжала она. – Изо дня в день уговаривает она меня вернуться домой, на Пензенщину. «Коровы для тебя и там есть, зоотехники и там всюду требуются», – доводы выставляет. А я не могу! Свыклась с Вознесенкой, сроднилась. Чудесный же коллектив! И не нарадуюсь, что пришлось мне работать, молоденькой, с таким управляющим, как Петр Андреевич. Сейчас он меня уже своим «приводным ремнем» называет, – улыбается Валентина Тихоновна.

Посмеявшись, досказывает:

– В последнее время «смилостивились» доярки: перестали свекровкой его называть. Но «болельщик идет – блокнот несет!!» – это клич. «А сами-то мы – кто! Сами-то мы – не «болельщики»? – втайне хочется мне спросить у них. Ведь годы и годы следим по газетам: «А как там идут по надоям соперники наши совхоз «Тополя» ЗауралНИИСХоза, учхоз сельхозинститута!». Даже дети здесь стали «болельщиками»! Даже наш глуховатый бобыль...

От Валентины Тихоновны узнал я и следующее...

Ни в печати, ни на трибуне, ни при высоком начальстве Гурушкии не выступал, не называл поименно своих избранных знатных соперников, но коллектив, коллектив знал, с какими великанами схватилась, тягается маленькая деревенька. По-прежнему в вырезках из газет подчеркнуты были жирной чертой три строки, три хозяйства. У соперников – породистый скот, современные типовые коровники, корма, наука. У вознесенцев же – все на уровне среднесовхозной фермы плюс тайный загад. Правда, дойное стадо здесь на отличку. Но выведено оно не селекционерами, не зоотехниками, а чисто народным доглядом. Еще с колхозных времен пестовалось, лелеялось. А теперь свой зоотехник на ферме. Каждая телочка – эксперимент. И растет в дойном стаде процент элиты и рекордисток.

Деревеньку, где петух петуха кумом зовет, где чихнешь на одном конце – на другом многолетствуют, навещает, как гром среди ясного неба, известие: тремя орденами Ленина и орденом Трудового Красного Знамени награждены три доярки и управляющий. Могучее подкрепление, новые силы, жажду дерзания впитал в себя, приобрел Вознесенский «тайный загад». Тринадцать доярок, скотники еще с большей прилежностью, самоотвержением, рвением делают свое трудное дело. Килограммы... Еще килограммы... Центнеры. Витают над маленькой деревенькой «тайные духи» соревнования.

Шли годы.

В 1970-м вознесенцы обогнали своих соперников. В 1971-м – опять обошли. Надоено от каждой фуражной коровы по 4157 килограммов молока. Это на 765 килограммов больше, чем по учхозу, и на 175 больше, чем в ЗауралНИИСХозовских «Тополях».

Тайное стало явным.

Весною 1971 года Гурушкину Петру Андреевичу присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Летом над Вознесенкой дожди-косохлесты.

Снимет фуражку Андреич и ловит лысеющей головой поднебесные чистые струйки. Над деревенькой, над лугом, над стадами и пашнями, над умытыми звонкими рощами бежит на запятках дождя, хороводит, кудесит высокая яркая радуга. Орут захмелевшие журавли, мокрые кукушки срываются с белесых сушин и с хохотом, с воплями бросаются за нею в погоню. «Покррась перрышки? Покрась перрышки?» – тянет под радугу ржавую шею, клянчит птица-дергач.

Когда это было! Спрашивал маленький Петя отца:

– Тятя! У каждой деревни своя, что ли, радуга!

– У каждой своя,– посмеивался отец.

Стоит под солнечным чистым дождем человек с лысеющей головой сын этих пашен, солдат русской роты, творец и работник на этой земле, коммунист. Острием волосинки затмишь на глобусе Вознесенку, ан не затмишь! Не затмишь! Для него она – самое звездное место земли.

И своя у нее радуга.

И своя у нее слава.

ОТ ЧЕГО РУСЬ РУМЯНАЯ

Есть у русского детства, у ребячьей невспугнутой нежности, есть в начале начал человечьего лепета безыскусное слово – няня. Меж невнятным еще язычком и молочными зубками зачатое, неизбывное в ласке своей и доверчивости, словно тонкий хрусталик, стозвонное слово- зоренька – няня.

Незабудкой на сердце уронено, росой сквозь пожарища жизни пронесено – няня. Старших сестренок так на Руси называют. Под чьи «баюшки» взрос, чью родную, надежную, теплую шею ручонками оплетал, кто твой первенький шаг подстерег, ободрил, кто в голодный час твой свою корочку отдал тебе... Порука твоя и защита – сестрица Аленушка братцу Иванушке.

Иной братик до сивых волос доживает, до собесовских льгот, а старшая все ему – няня. Даже по смерти. Не скажет – сестру, скажет – няню похоронил.

А вот если по старому смыслу да в нынешний день повести это славное русское слово?

Езжу я на попутном транспорте...

Вырвут фары из снежной сумятицы знакомый ее силуэт, высветят в дождевой измороси стерегущийся профиль ее, и... споткнется вдруг бравая речь твоя, и дрогнет земной благодарностью бой памятливого твоего сердца: «Она! Няня! Домой пробирается». В просторечии ее мы дояркой зовем. Неприласканным, полуреестровым словом.

Вот домашняя сценка.

Откровенно любуясь разъединственным крепышом своим сыном, мой сосед (или твой) выдает гостевому застолью некоторый всемогущий рецепт:

– Растем помаленьку... Томатный сок пьем, полигитаминчики глотаем! Рыбий жирец,.. хе-хе... по ложечке... Буслай вымахивает, не сглазить бы...

О том же, что румяный крепыш его за безделицу употребляет ежедневную пару скляночек молока, полкирпичика творогу, не по блюдцу сметанки, папа-умница умолчит. Не умышленно – нет. Витамин все же мода, знамение века, а оно, молочишко, со времен матри-патриархата – харч, продукт, обыденка, еда...

Где-то там, в неизвестной тебе деревеньке, на петушиной побудке и в тихий сомлевший закат, сквозь колючую снежную сумять и проливные дожди, по трескучим нескучным морозам и осенней нудной слякоти, под молодыми громами весны, под журавлиными кличами шагает Она, наша Няня – главный врач на ребячьей мильонной Руси. Шагает, до солнца еще спешит подарить державному нашему Детству вторую, после материнской, здоровую и сладкую капельку молока.

Сорока опробовала стрекоток, открыл воробей вороватый глаз, отприветствовал петька-петух уцелевшие звезды... Раскидались в своих кроватках, разбрыкали розовыми пятками свои одеяльца картавенькие заселенцы зеленой земли... Золотая почка на неисцветаемом древе народа! Улыбчивые сны им грезятся. С потягушками... Со сладкой слюнкой на теплой щеке. Вдох... Выдох... Вдох… Выдох... Баиньки-баю, молочное.