Иван скользнул пытливым взглядом по сторонам дороги — гладкая заснеженная равнина, «Урал» с таким пустяшным грузом и по брюхо в снегу прорвется. Попятил машину до пологого откоса, включил переднюю ведущую, медленно съехал с дороги.

Снег на равнине был глубокий, но «Урал» легко, без натуги пропахал широченную борозду в сугробах. Вот и преграда позади. Можно выруливать на дорогу. Высмотрев подходящее для подъема местечко, Иван круто повернул штурвал, и тут что-то не громко, но жутко хрустнуло, и огромный «Урал» стал крениться. Непроизвольно даванув на «газ», Иван крутнул руль в противоположную сторону и похолодел, чувствуя, как проседает передок тяжелой машины. Распахнул дверцу кабины. На дне глубочайшей белой колеи вскипали желтые пузырьки. Добавив оборотов двигателю, Иван включил заднюю скорость, «Урал» судорожно дернулся вспять, глухо и яро взвыл мотором, но не сдвинулся. Зато под задними колесами снег тоже стал наливаться желтизной.

На бруствере дороги возник человек, замахал рукой:

— Стой! Глуши!

Пока Иван выбрался на подножку, человек скатился с бруствера, подбежал:

— Куда, дурья башка, попер? Это же Лисье болото! Ему хоть сто градусов — не промерзнет. Машину не шевели, разворошишь трясину — затянет… Раззява я! Спросил бы хоть… — Махнул безнадежно рукой. — Теперь только трактор надо. Да чтоб исподволь…

— Может, вы попробуете? — взмолился Иван.

— Нет. И так два двигателя на три машины. На таком холоду чуть поприжал — к… матери. Чего мы тогда тут? Пропадем. Айда ко мне в кабину. К темну доберемся, а утром трактор сюда…

— Нельзя мне, — неуверенно и как-то жалобно ответил Иван. — Машина новая. Раскурочат. Опять же груз…

Подошли еще два шофера, принялись уговаривать. Сперва добродушно, подтрунивали, потом осердились, обозвали придурком. Иван стал огрызаться, чем окончательно разозлил доброхотов, и старший из троицы, обложив Ивана трехэтажным, скомандовал товарищам:

— Поехали!

Но, отойдя пару шагов, повернулся и, сочувствуя, предостерег:

— Загинешь, дурак! Здесь в одиночку и волки не рыскают…

А Иван вдруг вспомнил недавно услышанную не то быль, не то легенду о водителе Сережке Крюкове. Повздорил будто бы тот с товарищами и рванул в ночь по зимнику один. В пути лопнула покрышка. Поддомкратил Сережка груженый КрАЗ и только взялся за колесо, как домкрат сорвался с оледенелой взгорбинки. Расплющило колесо Сережкину пятерню, намертво прижав ее к дороге. Закапканенную кисть руки обезумевший Крюков решил отгрызть. Так и окостенел, впившись зубами в собственную руку…

До того ярко прорисовалась в сознании эта картина, что Иван содрогнулся, закричал вслед тронувшейся колонне, призывно замахал руками. Шофера, видно, ожидали этого, сразу остановили машину, и старший прощающе-укоризненно и обрадованно крикнул:

— Давай садись живо!

Тут Ивана вдруг ровно кто за другую вожжу дернул:

— Заверните в АТК. Просигнальте обо мне. Пускай посылают «Ураган». Да поживей. Не то окостыжу тут!

Водитель только плюнул. Захлопнул кабину и, верно, сразу включил вторую, а то и третью скорость, и «Татра», скакнув козлом, понеслась. Когда она отъехала настолько, что до нее уже не докричаться, Иван вдруг запоздало сообразил: «Посулить бы им по бутылке спирту, живым манером перетаскали груз и укатили бы вместе». Досадливо крякнув, пошел к стреноженной болотом машине, бормоча под нос:

— Перебьемся. Свои ребята. Заскочат в АТК, турнут сюда. Хоть ночью, но буду дома…

Привиделось родное гнездо. Малиново подсвечивают раскаленные бока самодельной печурки, пускает белую струю пара, сердито постукивая крышкой, зеленый жестяной чайник, тонконогая Таня в пестрых джинсах колдует над сковородой. Даже сладковатый, пряный запах поджаренного лука почудился…

Проглотив голодную слюну, Иван ругнул себя за то, что не догадался прихватить краюху хлеба, сейчас бы в самый раз пожевать, есть хочется до одурения. И снова прямо в сердце кольнула мысль: «Посулить бы им по бутылке…»

— Дурак! — ругнул себя вслух. — Чурбак сопрелый…

Замер, как гончая на стойке, весь обратясь в слух. Поймал отдаленный хруст сломанной стужей ветки, утробный въедливый крик озябшей вороны, легкий шорох лизнувшего сугроб ветра и… больше ни звука. Ни слева. Ни справа.

А щеки задеревенели от мороза. Сдернув меховую рукавицу, мял и тер озябшее лицо до тех пор, пока не согнал с него омертвелость. Почувствовав легкое жжение в щеках от прилива крови, торопливо спрятал зазябшую руку в рукавицу и полез в кабину придушенно урчащего «Урала», колеса которого приметно просели в болотину.

«Неужели так вот мумией и сидеть? Ждать невесть чего, незнай откуда? Расшуровать двигатель, рвануть… Или „ура“ или — дурак…» Поставил ногу на газ, вцепился в рычаг переключателя и замер, заколебался. Сшиблись в душе азарт с расчетом. Сколько ума и энергии вложил человек в эту машину, и она бессильна перед вонючим Лисьим болотом?.. Снова руку на рычаг, ногу на «газ», и… все-таки что-то опять сдержало. Наверное, первобытный инстинкт. Стоит разворошить, разжевать верхнюю, полузамерзшую корку трясины, тогда… Он видел проглоченные зимними болотами трактора, краны, автомашины…

Снежным катышем в кулаке таял на глазах день. Иван и видел и, что вовсе дивно, слышал, как надвигалась свинцовая волна мрака. Она подступала со всех сторон — неодолимо и всесильно. Скоро накатится сюда, накроет, сглотнет его. В добрую-то погоду ночью помощи ждать все равно что чуда небесного, а уж теперь и подавно…

Когда дымные сумерки наплыли на болотину, отгородив лес, занавесив небо, серым пеплом посыпав снег, Ивана вдруг прострелила мысль: «Сегодня же — воскресенье. Кроме сторожа в АТК никого. Разыщет ли тот начальника?..» Даже в глазах на миг потемнело. «Как же не подумал прежде? И те с „Татр“ в запарке не вспомнили. Зимовать тут до завтра». Знобкая дрожь колыхнула могучее тело. Успокаивая себя, сказал громко:

— Придется дрейфовать, Ваня. Надо бы днем в лес за дровишками. И подсогрелся, и костер на ночь. Эх ты!.. Теперь темно и снег по брюхо… Вот разиня…

Горючего в баке оставалось часа на три. Потом двигатель заглохнет и мороз сплющит остывшую кабину. Иван освободил ящики от бутылок. Прикинул: если каждый будет гореть по пятнадцать минут — получится три с половиной часа. С полуночи почти до четырех, а там и рассвет скоро. Приедут… вызволят…

Часы показывали семь. Хоть бы до одиннадцати протянуть без костра… Полчаса погреться и подождать. Потом еще полчасика… Так легче…

Темнота раскрылилась над белой мертвенно светящейся болотиной. В причерненном небе зазывно маячили далекие звезды. Иван вылез на подножку, вгляделся в мутный полумрак и вдруг увидел весь земной шар — круглый и огромный, и посреди этого пустого шара себя — одинокого — и содрогнулся, и, спасаясь от леденящего душу ощущения, поспешно юркнул в кабину, захлопнул дверцу и долго держал ручку, словно кто-то неведомый мог повернуть ее с той стороны и войти.

Несколько раз придушенно уркнув, мотор умер. Жидкое тепло мигом улетучилось из кабины. Жалобно попискивая, металл остывал. Иван чувствовал это так остро, словно кабина была надета на него вместо полушубка.

Какое-то время спустя подкралась дрема, размагнитила, расслабила. Подняв воротник и засунув в рукава кисти рук, Иван сгорбился и задремал. Сладкая, жаркая дрема отяжелила, отуманила голову, разомкнула напряженные нервы. Припав спиной к мягкому сиденью, Иван блаженно засопел, радуясь теплу и покою. В размягченном сознании снулой рыбой вяло шевельнулась мысль: «Мороз — за кабиной… Ханты ночуют в снегу… Полушубок, теплое белье… Вздремну. Скорей пройдет время. В одиннадцать костер…»

Было покойно, мягко, хорошо. Лишь где-то, в самой потаенной глуби сознания, как уколы крохотной иголочки болезненно-остро вспыхивало: «Спать нельзя… Спать нельзя… Нельзя… Нельзя…» Он даже слышал это «нельзя», словно далекий монотонный выкрик невидимой пичуги. «Нельзя! Нельзя!..» — надрывалась голосистая кроха.