Ярких плакатов по обочинам дороги становилось все больше, ряд белоснежных домиков с зелеными ставнями и красными черепичными крышами становился все теснее и теснее, море осталось далеко позади. Наконец автобус медленно въехал в парк: грабы со светлыми стволами, черно-белые березы, словно покрытые коростой дубы, красноствольные сосны, укатанные дорожки цвета охры, темно-зеленые газоны, а в центре луга, усыпанного маргаритками и голубыми колокольчиками, могучий, но как будто согнутый подагрой бук, листва которого казалась почти лиловой.

Автобус остановился перед низким, крытым камышом рестораном. На площадке, посыпанной белым гравием, для гостей были уже накрыты разноцветные пластиковые столики, две светлокосые девушки в стилизованных костюмах рыбачек разносили еду: рыбу, поджаренную на грилле, с картофелем фри. На сервировочном столике хозяин развозил напитки: узкие бутылки с колой и пивом, графины с вином.

Мужчины ели и пили молча, все еще находясь в каком-то оцепенении, и даже Якуб Кушк, который никогда не ел рыбы - за исключением тех случаев, когда сам ее ловил, а рыба в ресторане показалась ему превосходной, - никак не смог выразить свое восхищение, язык у него словно присох к нёбу. Крабат вспомнил про посох, но с таким трудом, словно вспоминал уравнение Эйнштейна. Он пошел к автобусу, там лежал его посох и труба мельника. Якуб Кушк уставился на трубу, будто видел ее впервые, он все еще не мог выразить словами, какой вкус был у жареного палтуса.

После еды они во главе с водителем автобуса углубились в парк, куда уже стекались люди, привлеченные звуками музыки. Водитель автобуса показывал в толпе то на одного, то на другого и называл: слесарь, портовый рабочий, бухгалтер, школьники со своей учительницей, король и королева - оба довольно молодые, без скипетра и короны, у нее на голове легкая летняя шляпка, а он курил маленькую коричневую сигару. Они увидели банкира, продавщицу, устроительницу благотворительных базаров - эта дама была так худа и суха, что, казалось, сама нуждалась в благотворительности, - рыбака, министра, служащую таможни - у этой на носу были очки со стеклами толстыми, как в лупе, и она недоверчиво заглядывала за каждый кустик, - увидели полицейского, бизнесмена, который в этот момент как раз подошел к игральному автомату, где нужно было торпедами попасть в быстро проплывающие корабли.

Вместе с водителем автобуса они быстро прошли вдоль длинного ряда самых разнообразных игральных автоматов, одни были просто для развлечения, другие для игры на деньги. Седовласая дама, курившая такую же сигару, как король, выиграла столько металлических жетонов, что ей пришлось насыпать их в юбку, и, подобрав ее, как фартук, она направилась к кассе, чтобы обменять свой выигрыш на настоящие деньги. Устроительница благотворительных базаров, пробивая себе дорогу острыми локтями, устремилась к этому "счастливому" автомату; мальчика, подошедшего раньше ее, она отодвинула со сладкой улыбкой, строго указав при этом на его слишком юный возраст.

За игральными автоматами они увидели длинный ряд баров, где продавали не только жареную рыбу, но и сосиски, цыплят, жареное мясо и, конечно, золотистый хрустящий жареный картофель. Водитель автобуса опять стал называть профессии попадавшихся им навстречу людей, получалось нечто вроде социального каталога, перечисление было так же длинно, как и скучно, так же пестро, как и монотонно: от ловца угрей до владельца цементного завода.

Постепенно, шаг за шагом, бывшие солдаты вновь становились самими собой или, может быть, постепенно осваивались со своей новой сутью, во всяком случае, они начали произносить короткие фразы, и то, что они говорили, напоминало звуки речи, слышавшейся вокруг. Тот - бывший - солдат, которого Якуб Кушк освободил первым, попробовал даже пошутить, но его шутка получилась такой же неуклюжей, как дама, занимающаяся благотворительностью, - в этот момент она как раз положила в шапку слепого скрипача билет вещевой лотереи.

Якуб Кушк наконец сумел рассказать, что жареный палтус напомнил ему по вкусу только что вынутую из кастрюли домашнюю колбасу, начиненную кашей. Он хотел сказать, что рыба была такая же вкусная, но Крабат его не понял, он напряженно вслушивался в мелодию, которая все явственнее пробивалась сквозь общий шум. Казалось, она доносилась из гигантского Колеса обозрения, нижняя часть которого была чем-то завешена и виден был лишь очень узкий, ниже человеческого роста вход. Колесо крутилось, и пустые, висящие в воздухе гондолы слегка раскачивались на ветру.

Неожиданно Крабат узнал мелодию, он слышал ее в деревенском трактире "Волшебная лампа Аладдина" - это была песенка о девице из Монтиньяка. Он не понимал причины охватившего его беспокойства, но постепенно оно все больше и больше овладевало им, сначала он ощутил зуд и весь покрылся гусиной кожей, потом у него возникло чувство, будто он по колено стоит в муравейнике, у него начался озноб, пробиравший его до костей, и когда наконец все это прекратилось, он услышал только свое сердце, оно стучало сильно и: громко, как молот по наковальне, и Крабату казалось, что этот стук должны слышать все.

Но даже его друг, стоявший подле, ничего не слышал, вместе с остальными он во все горло распевал песню.

Водитель автобуса, разыгрывая из себя Доброго Волшебника, смеясь, вталкивал одного за другим в узкий вход Колеса обозрения, Колесо двигалось толчками, по мере того как пассажиры заполняли гондолы, и такими же толчками поднималась вверх завеса. Предпоследним в гондолу влез Якуб Кушк, за ним Крабат, и водитель автобуса запер вход.

Кричаще яркая завеса изнутри казалась черной. Крабат не мог разглядеть даже края своей гондолы, но он сразу почувствовал, что он не один, и услышал чье-то учащенное дыхание, словно после очень быстрого бега. Колесо обозрения начало крутиться, гондола поднялась, и кто-то уселся рядом с ним, он никого не видел, но почувствовал всей кожей.

"Смяла", - сказал он уверенно, как будто нашел то, что искал.

"Если хочешь, то и Смяла тоже", - ответила она, и он догадался, что она улыбнулась.

Беззвучно, а может, шум заглушила музыка, спала черная пелена, и яркие веселые гондолы засверкали на фоне зеленых деревьев и бледно-голубого безоблачного неба. И рядом с ним - Айку. Он робко поцеловал Айку, это был ее рот, но что-то чужое было в ней, не потому, что она была в белом, с мелкой плиссировкой платье и красных сандалетах на высоких каблуках. И не потому, что она улыбалась, а за этой улыбкой стояли слезы.

"Они соединились со своими женами и детьми", - сказала она, и он увидел, что люди во всех гондолах сияют от радости.

В гондоле мельника сидела ее подруга в шафрановой блузке и рассматривала Кушка спокойно и холодно, но очень подробно: с головы до ног. Якуб Кушк позволил себе проделать по отношению к ней то же самое. Закончив свой осмотр, он сказал: ах да - и показал ей волос из усов полковника во всю его длину. Девица в шафрановой блузке уставилась на него, как будто он держал в руках Святой Грааль, а Айку сказала, что Якуб Кушк нравится ее подруге. Когда они опустились, она выпрыгнула из гондолы, и Крабат последовал за ней.

Крестьянский двор, низкая крыша из коричнево-красной черепицы, пол из белых клинкерных кирпичей, крутая дубовая лестница, в каморке внушительный, ярко раскрашенный платяной шкаф, такой же расписной ларь, служащий ночным столиком, высокая и широкая кровать с богатой резьбой, на окнах, голубые занавески из набивного ситца, и солнце еще высоко в небе.

Айку была бледна, казалась усталой и подавленной. Она присела на ларь; задерни занавески, попросила она, не поднимая головы.

Теперь в комнате был полумрак, он сел к ней и поцеловал, ее губы были сухими и потрескавшимися, словно у нее был жар. Она обвила его руками и заплакала или засмеялась: ее всю трясло. "Я не хотела тебя видеть и искала тебя".

Позже, когда наступил вечер и окно было широко распахнуто, он заметил, что оба глаза у нее зрячие. Вдруг она сказала: "На следующий день я увидела в газете твою фотографию".