— Ну вот, а мне после такого расстройства хотелось бы чего покрепче… Ладно, давай хоть чай!
Ивонна прошлась по комнате; здесь стояли две кровати, на Мишиной покоилась аккуратно прикрытая одеялом кукла. Гостья помогла распутать шнур электрической плитки.
— Как у тебя дома? — спросила Ивонна. Знаю я, на что ты намекаешь…
— Ох, опять я такого натворила — такова уж моя судьба! — ответила Мишь и далеко ушла куда-то в мыслях.
— Подруга, кое о чем я в состоянии сама додуматься, но на сей раз ты требуешь от меня слишком многого, — заговорила Ивонна, когда молчание Миши затянулось.
— Ах, да. Ну, так теперь я окончательно лишилась отца.
Заинтригованная Ивонна подняла брови.
— Этот мамин Виктор начал здорово меня раздражать, я и вздумала открыть папе глаза, и знаешь, что он сделал? Чтоб его оставили в покое, взял да и перевелся в провинцию, куда-то в пограничный гарнизон. А я под одной крышей с мамой существовать не в силах, вот мы и разбежались…
А иначе в твоей семье и быть не могло, читалось на лице Ивонны: довольно старый отец и на много лет моложе его мать-мачеха…
— При всем твоем интеллекте ты всегда служила примером того, как не следует поступать…
— …сказал Роберт Давид. К сожалению, оба вы правы.
— А кстати: как же…
Ивонну прервал резкий голос из маленького настенного репродуктора: привратница звала кого-то к телефону.
— А для этого надо вот тут кое-что иметь, — выждав, когда репродуктор смолкнет, постучала себя по лбу Мишь.
Ивонна даже заморгала:
— Ох, я почти забыла, что ты умеешь отвечать на невысказанные вопросы!
— Ты ведь хотела спросить: как же мне дали общежитие, когда у меня в Праге есть квартира?
— Именно так! А теперь я попытаюсь прочитать ответ по твоей цыганской рожице: ты прописалась по месту жительства отца, где-то на Шумаве, и как иногородняя…
— Видишь, оказывается, даже красавицы могут быть умницами. Да, пока я учусь, крыша над головой у меня будет. А что потом — вилами на воде писано.
— Подцепишь господина с виллой и мотоциклом.
— Если его не перехватишь ты.
— Да нет, подруга, я его, пожалуй, у тебя не перехвачу, — задумчиво протянула Ивонна.
Она заходила по комнате, попробовала потянуть за шнур шторы — действует ли; кукле на кровати выпростала из-под одеяла ручки. Села, перекинула ногу па ногу. Теперь сообщит что-то важное — угадала Мишь, но, не дожидаясь этого, бросила:
— Буду скучать по отцу, а он, наверное, по мне…
Все-таки Ивонна хорошая подруга: каждая из нас может задумываться или болтать без умолку — другой это не мешает.
Закипела вода, Мишь приготовила чаю. Ивонна наконец решилась:
— Не знаю, подружка, а дело-то, сдается, сорвалось…
— Какое дело?
— Да проба голоса в Баррандовской студии. Недаром утром просыпаюсь, а по стенке от меня удирает паучок. Spinne am Morgen — Kummer und Sorgen[9] как говорили древние римляне. Завели меня в какую-то студию, совсем без окон, только юпитеры да черные стены — мне даже подумалось, именно так должны были выглядеть застенки гестапо в Панкраце. Явился молодой режиссер и еще какие-то типы. Борис, чтоб подбодрить, показал мне за их спинами, как он держит за меня большой палец…
— Какой еще Борис? — Ах да, ты не знаешь: Борис Шмерда, второй ассистент. А режиссер говорит: расслабьтесь, спокойно, ничего страшного, и не знаю ли я какие-нибудь стишки, все равно какие, по моему выбору. Ну я, естественно, и выперлась с Балладой номер тридцать (в лирическом токе) Роберта Давида, радуюсь, как дура, что не явился Куриал… Начинаю:
Золушкин взор — мое утешенье. Золушке незачем ключ и замок: нет ни нарядов, ни украшений. А что хрустальный есть башмачок, мачехе, бьющей ее, невдомек
Тут кидаю многообещающий взор на режиссера — а тот сидит каменный, как памятник Палацкому… И вдруг отворяется дверь, и входит сам Куриал. Продолжайте, говорит, потом познакомимся. Продолжаю:
О красоте ее есть разные сужденья, да нам-то что до них!.. Зажги огонь, — жду не дождусь, мой друг, освобожденья.
И вдруг слышу самое себя — будто не я все это говорю, а какая-то корова. А Куриал — нога на ногу, рука на спинке кресла, и я только сейчас замечаю, что в углу — камера, юпитеры погашены, и крутится там магнитофонная лента.
Читаю так, как, бывало, во втором классе, у доски, в глотку: „Матушка скончалась, спит в сырой земле“… И чувствую — сама-то я румяная булка, красная, как наша Руженка Вашатова, а над головой — микрофон, будто утренний паук, спускается на меня, и он регистрирует весь этот ужас, и, что бы я сейчас ни сказала, не только может, но и обязательно будет обращено против меня.
В общем, доблеяла, во рту будто опилки, в голове туман, перед глазами только одно лицо Куриала… Наступила жуткая тишина, молодой режиссер послал за коньяком, а Борис незаметно скрылся. Навсегда. Если б я хоть умела рухнуть, это, может, как-нибудь очеловечило бы мертвящую атмосферу, но я, к несчастью для себя, реветь не умею, а притворяться, будто плачу, не решаюсь перед этими профессионалами… Еще мне велели прочитать кусок из монолога Офелии, потом пару строк из „Серебряного ветра“ и повторить их по памяти перед микрофоном — тут я вдруг ожила, даже прибавила несколько слов, которых нет в тексте. Дело начало поворачиваться к лучшему, Куриал даже улыбнулся. А я все стараюсь показать эту самую культуру движения, как мы накануне репетировали с Борисом, но этого от меня не требовалось. Тогда я предложила им пластинку с песенкой, которую напела, пластинку-то я с собой принесла, но, честно говоря, интереса они не проявили: теперь, мол, после войны, песенок в фильмах не будет, а если и будут, то при нынешней технике их могут петь за кадром те, кто умеет… Да ты меня не слушаешь?!
— Глотаю каждое слово! — А если слушаешь, зачем складываешь из салфетки лошадку?
— Потому что мне удалось сложить ее совсем по-новому. Но я не упускаю ничего из твоего повествования.
— Под конец они очень сердечно со мной простились и сказали — дадут, мол, знать. В коридоре я разговорилась с уборщицей, та по ошибке влетела в студию и немного послушала меня. Она и говорит — а вы не расстраивайтесь, барышня, кто тут впервой, все волнуются, наши уже к этому привыкли. Не бойтесь, все будет хорошо. После чего она намотала мокрую тряпку на щетку и спрашивает: ну, а пан Куриал сказал что-нибудь? — За все время ни словечка, отвечаю. Ну, тогда выбросьте это дело из головы, отрезала уборщица и начала протирать пол. Так что теперь я понятия не имею, что будет дальше. С тех пор не могу дозвониться и до Бориса.
А „Баррандов“ — прямо лабиринт, вечно меня переключают туда, откуда он только что вышел, или еще не пришел и не звонил, а дома у него телефона нет. Дни бегут, и я начинаю подозревать, что отнюдь не потрясла мир в этом застенке…
Тем временем Мишь вынула из вазы засохший цветок, чтобы выкинуть его, и, сама того не заметив, смастерила его что-то похожее на экзотическую птицу.
— Не вешай головы, может, у киношников так принято — не торопиться с ответом.
— Пардон — чтоб я да вешала голову? Или ты меня не знаешь? И, может, я все-таки поступлю на медицинский. Чтоб поддразнить судьбу, понимаешь? — уже менее агрессивно закончила Ивонна.
Вышло из туч предвечернее солнце, лошадка из бумажной салфетки отбросила на стол причудливую тень. Да ведь такая конструкция может означать перелом в традиции производства бумажных лошадок… Открыла бы Ивонна еще кому-нибудь свое сердце так, как мне?.. Но наша дружба логична: я еще не слыхала, чтоб дружили две красивые девчонки; одна из них всегда для контраста, для фона, на котором еще ярче выступают преимущества другой (в данном случае — буквально). Звезды среди звезд слабо светят — и еще меньше греют. Но, видимо, даже чешские Риты Хейуорт испытывают потребность исповедаться иве. А я в любом случае пожелала бы Ивонне успеха…