— Мне уже давно пора. Счет!

— И мне, — попросил Валиш.

У столика появилась официантка:

— Все оплачено, господа.

Тайцнер одобрительно кивнул кудрявой головой, Валиш смущенно поблагодарил Камилла. Попрощались. Тайцнер, еще не выйдя за дверь, напялил свою смешную шапчонку, из тех, что некогда защищали солдат от жаркого солнца пустыни. Быть может, он хотел произвести впечатление бывалого партизана, каким на самом деле никогда не был? Теперь, после войны, это в моде.

— Как что напишете — дайте знать, юноша, — снисходительно хлопнул Тайцнер Камилла по спине, словно ему самому за пятьдесят. В дверях он столкнулся с дамой, но в своих высоких шнурованных ботинках двигался как танк— и даме пришлось уступить.

Камилл все косился на часы и, нервничая, оглядывался на вход.

— Ждешь кого-нибудь? — спросил Крчма.

— В общем-то… уже и не жду.

Короткая пауза. Именно сейчас Камилл особенно остро почувствовал: этот человек желает ему удачи. Во всем.

— Я должен был встретиться с Ивонной, но, верно, плохо договорились, — сказал он в порыве внезапной откровенности. — Я думал, может, она придет сюда.

— Ах, сладкие муки любви, — хохотнул Роберт Давид.

— Что вы мне приписываете, пан профессор? — растерянно спросил Камилл.

— Не люблю тех, в ком не видна любовь, как говорил Шекспир,

В погребке стоял тяжелый дух табачного дыма. Камилл подошел и включил вентилятор.

— А в прозе тебе стоило бы себя попробовать, — сказал Крчма, когда Камилл сел на место.

— Это и Ивонна советует, — выпалил Камилл и тут же подосадовал: вышло не очень тактично.

— Она раньше читала твои стихи? — напрямик спросил Крчма.

Камилл кивнул. Крчма, медленно допив красное вино, вздохнул.

— Нелегко тебе будет, парень.

— С литературой?

— С Ивонной.

— Считаете — в литературе у меня больше шансов?

— Да, если сумеешь выполнить около дюжины условий. Например, если станешь рассчитывать больше на сердце, чем на разум, — Крчма повел бровями на листки со стихотворениями. — А что касается Ивонны, тут я бы посоветовал тебе поступать как раз наоборот, но советуют влюбленным только дураки.

— Лучше вернемся к литературе. И к другим условиям.

— Главное, то есть талант, у тебя есть — тут и советовать нечего. Остальное — легче: кое от чего надо избавиться. Поменьше позы, поменьше рисовки. Не быть скептиком, каковым, по сути, ты являешься. Прочих условий хватило бы на целую проповедь, а я не преподобный отец, хотя за спиной вы и называли меня Проповедником. Вообще вы были хороший сброд.

— А что самое важное из этой дюжины, пан профессор?

— Откуда мне, черт возьми, знать? Кабы знал я иерархию вещей, стал бы мудрецом всем на зависть. А я вытаскиваю их наобум, как попугай — счастливый билетик; среди нынешних людей, которые в абсолютном большинстве сосредоточиваются на практической стороне жизни, поэту никогда не следовало бы достигать полной зрелости. Почему? Чтобы не утратить чудесную способность по-детски искренне хоть чему-то радоваться. Даже бесполезным вещам. Чего, я думаю, тебе не хватает, так это постоянной, пожалуй, подсознательной готовности радоваться всем сердцем, не считаясь с тем, есть ли для этого партнер. Не уверен, можно ли вообще создавать хорошую литературу без этого свойства. Относись к этому как угодно, но я всегда больше всего уважал людей, которые поют, когда они одни.

Роберт Давид кивком подозвал официантку, Камилл заколебался.

— И не пытайся платить за меня, а то я больше не приду.

— Да я бы и не позволил себе, пан профессор. Вы рассказывали нашему классу многое сверх программы. Буду очень рад снова вас здесь увидеть — быть может, вы и одному мне скажете что-нибудь такое, над чем я мог бы поразмыслить.

Когда за Крчмой закрылась дверь, поднялся и Камилл. В проходе мелькнула фигура отца; встречаться с ним сейчас Камиллу никак не хотелось.

В нерешительности он вышел на улицу. А что… что, если Ивонна, пусть с огромным опозданием, но все-таки явилась к их скамейке?..

И вдруг он решился. Жизненно важные вещи оправдывают предприимчивость, на какую человек в обычной ситуации вряд ли бы решился.

По улице громыхал трамвай. Камилл, как мальчишка, — уже во второй раз сегодня — бросился бежать, увернулся от двух автомобилей и на ходу вскочил в трамвай. Любовь окрыляет людей, а крылья порой гарантируют безопасность.

В передней яростно задребезжал звонок, и пани Мандёускова, сидевшая в кухне, вздрогнула от испуга, как пугалась вот уже двадцать лет. Долгие двадцать лет Герман все обещает что-то сделать с этим звонком.

Она отложила грибок с натянутым на него мужским носком и пошла открывать.

— Что вам угодно?.. Ах, боже, да это пан Камилл! Входите, пожалуйста… Верите, я вас едва узнала!

— Мне ужасно неловко… вы ведь всегда говорили мне „ты“, милостивая пани.

Милостивая пани… Она увидела свое маловыразительное лицо в небольшом зеркале возле вешалки: неужто я стала выглядеть чуточку моложе?

— Ах, сколько лет прошло… Вы уже взрослые люди, студенты, у меня теперь и язык бы не повернулся… Папочка, посмотри, кто к нам пришел!

Из комнаты вышел Герман — мог бы заметить, что воротник у него завернулся, когда наспех надевал пиджак.

— Очень рад…

— Посмотри, папочка, как пан Герольд возмужал. Где то время, когда вы нашей девочке помогали делать уроки. Без вас — не знаю, как бы эта вертихвостка осилила выпускные экзамены. Видно, рассчитывала всюду пробиться благодаря своему личику. Да вы присядьте, отведайте хотя бы… капельку домашнего вермута? — и не дождавшись ответа, пани Мандёускова бросилась на кухню.

— Я думал, что застану Ивонну… — услышала она голос Камилла — через открытую дверь из кухни видна была гостиная.

Герман провел рукой по голове, приглаживая реденькие волосы на макушке.

— Ивонна гостит у тети Мины в Пльзени! Должна была вернуться два дня назад — мы немножко беспокоимся…

Гостя, как ни странно, это будто успокоило.

— А мне она не говорила, что собирается уезжать.

— Собралась вдруг — она ведь все решает в два счета. Даже если это касается и более серьезных вещей.

— Ох уж эта Ивонна, ну что вы скажете! — крикнула из кухни пани Анежка, подойдя к дверям. — Ей было строго-настрого велено к воскресенью быть дома. Хоть бы телеграмму послала… У золовки там модный салон, как-то она упомянула, что у нее шьют артистки тамошнего театра, — вот и боюсь я, что Ивонна все еще носится с этой несчастной Академией искусств и, может, надеется через золовку познакомиться с кем из театра… Пожалуй, нам все же не следовало заставлять ее идти в медицинский, — с озабоченным видом повернулась она к мужу, — девушка с такой фигурой, такая красивая, наверное, считает, что все это надо как-то использовать, — извините, мы с Германом сами иной раз не понимаем, в кого у нас дочка уродилась, ведь нас красавцами не назовешь…

Герман решил было энергично остановить жену. Ну-ну, что такого я сказала? И не смог, ладонь его мягко опустилась на стол, и всегда-то он так, мужчина называется, а страх сильнее его…

— Я не желаю, чтобы моя единственная дочь стала комедианткой! Будто не знаю, как это бывает в театрах. Вроде просто спектакль, а целуются-то по-настоящему, даже на репетициях, и поклонники в гримерных, поздние возвращения домой, поездки бог знает куда, кутежи, короче говоря, свободные нравы…

Пани Анежка снова ушла на кухню; что это пан Камилл все озирается по сторонам, словно удивляется, сколько тут мебели, — и правда, скоро пройти будет негде, но ведь Ивонка не хотела, чтобы-эти вещи стояли в ее комнате…

Пани Мандёускова принесла поднос: вино и одна хрустальная рюмочка. Закрыла за собой дверь, чтобы не было видно, что ее спальное место — в кухне на кушетке. И не снять ли мне со стены над плитой этот коврик, после войны мир все-таки шагнул вперед, и Ивонка посмеивается над этими вышивками…

— Зайдите посмотрите, как обставлена комната Ивонки. — Пани Анежка проворно открыла соседнюю дверь, и ей показалось, что у гостя захватило дух от такого контраста: большая светлая комната, много воздуха и простора, светленькие обои даже на потолке. Пусть знает, что невеста-то не из последних; мебель белая с золотым орнаментом, сказали — стиль какого-то Людовика, широченная кровать того же стиля, то-то он невольно глянул наверх, нет ли над ней полога.