Главное — держаться всем заодно. Шмёльцер и Сосед-депутат переезжают на Новейшую Звезду рука об руку. Сосед получает квартиру на третьем этаже в первом подъезде. Этаж здесь, в отличие от Новой Звезды, имеет значение, потому что квартиры на втором и третьем этажах в первом подъезде — единственные жилые соты, в которых не погнушалась бы жить и пчелиная матка, да простится мне эта натурфилософски-лирическая метафора, но в королевстве Датском явно что-то подгнило, — и темный барочный стиль оказывается в самый раз.

Здесь единый фронт прорван. Единый — и на единственном числе зиждущийся. В каждой квартире две каморки, две кладовки, ванная, ватерклозет, кухня, чулан и балкон. Что касается удобств, то они имеются на Новейшей Звезде во всех квартирках, но вот количество комнат… Угрызениями совести начали мучиться, еще только проектируя эти королевские апартаменты. Какое уж тут братство и равенство, если двое товарищей получили по четыре комнаты каждый, тогда как остальные избиратели — всего лишь по одной комнате и жилой кухне, да в лучшем случае еще по каморке, — и это на все будущие времена? На заседаниях строительной комиссии яростно спорили, Шмёльцер молотил кулаком по столу, но это еще полбеды, — архитектор, человек уж пожилой, хватался за сердце: господа, я прошу вас прийти к единой точке зрения, — мне ведь предстоит подавать проект на утверждение, — в конце концов, в партийных рядах есть и врачи, и ученые, и преподаватели гимназии! Дело зашло в тупик, необходимо было спасение, выход, разве что не божественное вмешательство. Ну как тут обойтись без крупноформатных квартир? И вот в конце решающего заседания Шмёльцер постановляет: обе большие квартиры должны достаться врачам! Тут и до остальных членов комиссии доходит: нужны же доктору и комната для посетителей, и ординаторская…

И вот они готовы к сдаче — обе квартиры, предназначенные для докторов. В одну из них, на втором этаже, и впрямь въезжает врач, доктор медицины Макс Фриденталь с женой и двумя детьми, — здесь, на Новейшей Звезде, ему предстоит вести терапевтическую практику. Но во вторую докторскую квартиру въезжает вовсе не врач, нет, куда там, в нее въезжает Сосед, легитимный народный избранник, делегированный в парламент как раз от того округа, в самом сердце которого горят две звезды — новая и новейшая, заливая лучами света и радости всю страну, знаменуя тем самым возникновение в будущем жестко замкнутых звездных систем того же типа. Все новые и новые звезды будут возникать по явленному здесь образцу, целое звездное море, в котором всем товарищам предстоит идти верным курсом! Так разве при таких перспективах не стоит закрыть глаза на тот факт, что сосед не является доктором, — ни доктором медицины, ни доктором философии, ни доктором уголовного или гражданского права (а доктором богословия он не может являться по определению), — и тем не менее получает докторскую квартиру на третьем этаже?

Что же поставлено на карту в этой игре? Косвенный подкуп народного избранника, он же депутат парламента, заурядное заискивание перед новой властью, ловкая махинация Шмёльцера, а он прочно обосновался в жилищной и строительной комиссиях, и голос его при распределении квартир весьма весом? Может быть, мне теперь, задним числом, потребовать создания еще одной комиссии, следственной, эдакой внепартийной парламентской следственной комиссии, а то и внутрипартийного суда, или же созвать профсоюзный комитет? Но ведь и его тогдашнее заседание не вызвало никакого шума. Но я прекрасно представляю себе, что все могло обернуться по-иному. Например, при другом исходе выборов, при котором республиканский крокодил оказался бы побежден монархическим орлом, Сосед не получил бы места в парламенте или, допустим, рассорился с первым секретарем, который, в отличие от него самого, не был трезвенником. Но лучше оставим струхнувшего, как заяц, обывателя за запретным разведением кроликов на балконе-«выбивоне», лучше откроем наконец зеркально чистую дверь с латунным глазком и фамилией на латунной табличке, лучше сделаем шаг в прихожую и прямо с порога провозгласим: «Дружба!»

Или теперь, когда речь идет о другой квартире, о жилье гораздо больших размеров, и входить в нее полагается по-другому? Не сыграть ли мне роль робкого просителя, который посредством данной прихожей хочет довести свою нужду до сведения белоколонного парламента с Афиной Палладой в золотом шлеме? Не прикинуться ли солдатской вдовой, хлопочущей о пенсии, или контуженным, вернувшимся с войны и потому не нужным никому бедолагой, а сам он, видите ли, твердит о своем праве на труд, тогда как для начала не прочь побывать в санатории для инвалидов войны, или товарищем по партии, который спешит сделать донос на другого товарища по партии, или представителем профсоюза типографских рабочих, доставившим приглашение на утренник по случаю избрания почетным членом означенного профсоюза? Не то, так это, — только мне все эти уловки ни к чему. В этом доме я свой человек, я родня, мне и нечего задерживаться в прихожей; я распахиваю двери, чтобы взглянуть прямо в комнату и со стремительностью тайного агента полиции обнаружить все перемены: что сюда купили, какие вещи перевезли с Новой Звезды на Новейшую, как в результате переезда изменилось общее положение вещей, что здесь за время моего отсутствия произошло?

Как поживает, например, книжный шкаф, у которого ни с того ни с сего появился напарник? Конечно, от книжных шкафов нельзя ожидать, что они станут вести себя как резвящиеся в воде дельфины, что они начнут кувыркаться и плясать, что примутся гоняться друг за дружкой, пусть всего лишь по простору двух комнат — гостиной и столовой, что будут фыркать и толкаться. Хромает и сравнение с играющими и дующимися друг на дружку детьми, нельзя в такой степени предаваться анимализму, ни полтергейста, ни спиритических сеансов тут нет, — буржуазной пародии на религию, при исполнении которой начинают сдвигаться с места книги, столы, стулья и прочая мебель, — да что там двигаться, — они взмывают в воздух, они, опускаясь, парят и планируют подобно ясеневу листу, — но нет: игра, которую ведут друг с другом книжные шкафы на Новейшей Звезде, куда утонченней, хотя и вполне посюстороннего свойства. Строго говоря, это не книжные шкафы играют друг с другом; скорее, дух Человека Играющего вселился в их содержимое. Дочь Соседа, участница молодежного движения, в неизменных сандалиях, теперь, вдобавок ко всему прочему, и ученица гимназии, отваживается поиграть с книжными шкафами в интеллектуальную игру. Произведения почившего некогда в Лондоне Карла М. по-прежнему стоят бок-о-бок с томами «Библиотеки классики» с золотым обрезом, хотя «Трубачу из Зекингена» не больно-то по вкусу соседство с «Гессенским сельским вестником», да и «Расход и приход» с «Коммунистическим манифестом» не ахти какая пара, а «Полиграфия», орган профсоюза печатников, и «Рабочий трезвенник», — так и не ставший популярным ежемесячник, — на худой конец могут оказаться и рядом, но изобретенные ею самой правила интеллектуальной игры предполагают тщательную «разводку» литературных произведений. Каждая книга, которая нравится ей самой и ее друзьям, нравится по-настоящему, пусть и убивают подобные литературные вкусы дочери ее родного отца, стоит двух книг типа «Трубача из Зекингена», романов «Расход и приход» или «Зеленый Генрих». И вот вечерами, в отсутствие родителей, она сидит дома (а младший брат, интересующийся исключительно гимнастикой, уже спит) и переставляет книги. Старые библии (так она называет книги из «Библиотеки классики» с золотым обрезом) перебираются в старый книжный алтарь (мы помним его еще по Новой Звезде), а новый книжный шкаф (у него обшитое деревом черное лакированное брюхо и воздвигнутая на двух белых опорах грудная клетка, к тому же застекленная) становится вместилищем литературы нового времени. Здесь должны стоять книги, которые даже в туристическом походе, у костра, хочется вынуть из рюкзака, вынуть, раскрыть и, не стыдясь ветхозаветного отцовского вкуса, показать друзьям, показать и почитать им вслух, — и это ничуть не омрачит утреннюю зарю в лесу на привале. Их и подарить не стыдно: вот моя книга, она мне нравится, а теперь пусть она будет твоей, духовные сокровища, как и материальные, должны находиться в общем пользовании. Однако время, когда все будет принадлежать всем, а все — принадлежать друг дружке, еще не настало, поэтому сочинение Карла М. может остаться в новом шкафу, да и «Гессенский сельский вестник» изгнан оттуда не будет. Останется и сборник стихотворений Кристиана Фридриха Шубарта, а вот томик Эдуарда Мёрике и «Витико» Штифтера должны переселиться в старый книжный алтарь. Комментарий одного из участников молодежного движения прямо у походного костра («Шубарт», «восемнадцатый век», «слезливый гений») не возымел воздействия. Разве отнесешь к пустым безделушкам в стиле рококо такие строки: