Маико бросила портфель на тахту, покрытую ковром. Потом сняла синий жакет и повесила его на деревянную вешалку, прикрепленную к стене. Она взяла у Луки портфель и тоже небрежно бросила на тахту.

— Знаешь, Маико, пожалуй, я пойду.

— Посиди немного.

— Нет. Я обещал Андукапару принести хлеб.

— Я тебя не задержу.

— Нет… Нет…

— Андукапар немного подождет, ничего с ним не случится.

На застекленной веранде стояла тахта, комод и стол, покрытый клеенкой.

На столе возвышалась груда грязных тарелок.

— Вчера и сегодня с утра не было воды, — смущенно объяснила Маико, потом прошла в комнату и зажгла там свет.

Освещенная комната была намного просторнее, чем казалась ему из прихожей. Там тоже стояли стол и тахта. Вся обстановка состояла из двух никелированных кроватей, книжного шкафа, гардероба и венских стульев. С потолка на стену спускался пестрый персидский ковер, который целиком покрывал тахту. На стене поверх ковра висела выцветшая фотография женщины и мужчины в черной рамке.

— Это моя любимая тахта, — сказала Маико, быстро обошла стол и уселась на тахту среди мутак и подушек. Потом она поправила одну мутаку, подсунула ее себе под спину, вытянула ноги и удобно улеглась.

Лука как дурак стоял посреди комнаты и не знал, что делать: то ли сесть, то ли стоя наблюдать за причудами Маико. Она казалась очень довольной. Должно быть, ей нравилась тахта, которая придавала комнате уют и была, наверно, и вправду удобной.

— Я часто лежу вот так и мечтаю, — сказала Маико, — наши приходят поздно, и я всегда одна. Я очень люблю быть одна. — Теперь Маико перебралась на левую половину тахты. Опять поудобнее подложила под себя подушки и разлеглась, словно желая доказать Луке, что эта тахта для того лишь создана, чтобы такое крохотное существо, как она, могло лежать на ней, привольно раскинувшись и предаваясь мечтам.

— Хорошая тахта, — наконец признал Лука бесспорные достоинства тахты.

— Иди сюда, присядь.

— Я лучше тут сяду. — Лука выдвинул стул и сел.

— Знаешь, Лука, ты за этот год очень вырос.

— Не знаю. Я этого не замечаю.

— Да, очень… А я совсем не расту. Мама говорит, что я сразу вытянусь… Она тоже в детстве была такая, как я…

— Конечно, вытянешься…

— Хочешь, поиграем в карты.

— Я не умею.

— Ни одной игры не знаешь?

— Ни одной.

— Как смешно!

Потом наступило молчание. Молчание это длилось долго. Во всяком случае, Луке казалось, что они очень долго молчали. Лука встал и начал рассматривать фотографии, вставленные в рамки различной формы и размера. Почти на всех фотографиях была запечатлена Маико. Маико во всех видах — от колыбели до сегодняшнего дня. С родителями или одна. «Красивая, — подумал Лука, — или на снимках хорошо получается». Лука внезапно повернулся, словно хотел проверить: в самом деле Маико была красивой или казалась красивой на фотографиях.

Маико лежала на спине, устремив в потолок большие черные глаза. Лука услышал биенье собственного сердца и затаил дыхание. Потом он втянул в себя воздух, пропитанный каким-то дурманящим ароматом, и, почувствовал, как мышцы приятно расслабились и все тело незаметно охватила дрожь. Он медленно приблизился к Маико и заглянул ей в лицо. Глаза Маико были полны слез.

— Почему ты плачешь, Маико?

— Уходи!

— Хорошо, я уйду.

— Нет, пока не уходи. Побудь немного.

— Хорошо, побуду.

Скопившиеся в глазах слезы переливались через край и, блеснув, исчезали, падая на ковер.

На щеках Манко оставались мокрые полосы.

— Почему ты плачешь?

Маико приподнялась и с упреком взглянула на Луку. Потом спокойно сказала:

— Теперь уходи!

— Уйти?

— Да, уходи.

— А ты не скажешь, почему плакала?

— Нет!

— Как хочешь!

Лука повернулся, схватил портфель, валявшийся на тахте в прихожей, открыл дверь и вышел во двор. Во дворе по-прежнему никого не было. Лука быстро пересек мощенный булыжником дворик и, выйдя на улицу, оглянулся назад. Хотя заранее знал, что маленький домик Маико скрыт церковью и отсюда не виден.

Приближаясь к дому, Лука замедлил шаг. Чувствовал, что какая-то сила тянет его назад, туда, где большой абажур окрашивает комнату в сиреневый цвет, а на персидском ковре лежит и плачет Маико.

Лука едва ноги волочил, но как он ни медлил, дорога в конце концов привела его к дому. Из ворот выходил, тяжело ступая, старый чувячник, он остановился возле Луки, словно желая передохнуть, и спросил:

— Как дела, Лука?

— Спасибо. А как вы сами поживаете, дядя Григол?

— Эх, как может жить человек, забытый богом… В тот день я, наверно, обидел твою тетушку?

— Она совсем не обиделась, дядя Григол.

— Никогда не надо впутываться в такое скользкое дело… Но что я мог поделать, когда этот человек пристал, как клещ… — Старый чувячник как-то странно дернулся, как будто сидел и собирался встать. Потом тяжело затопал опухшими ногами к своей хибарке.

Лука со двора увидел Андукапара, катавшегося по балкону второго этажа, и подумал: «Меня дожидается, наверно, я очень опоздал». Лука торопливо взбежал по лестнице, оставил портфель на столике, стоявшем у входа в галерею, и, смущенный, предстал перед Андукапаром.

— Я опоздал, да?

— Не очень.

— Дай карточки, я схожу за хлебом.

— Мать уже принесла… Она только что ушла.

— Тетушка дома?

— По-моему, нет. Ты голоден?

— Нет.

— Если голоден, идем, я тебя накормлю.

— Нет, я совсем не хочу есть. А захочу, поем у себя. Тетя Нато всегда оставляет еду.

— Слышал насчет голубей?

— Да.

— Не понимаю, кому это понадобилось.

— Но ведь и в прошлом году его обокрали.

— Тогда было другое, в прошлом году одного украли… Из-за того голубя весь город Рубену завидовал. А теперь обобрали дочиста. Бедняга поднялся ко мне и плакал.

— Он и утром плакал.

— Такие времена наступили, что голубями он бы все равно себя не прокормил. Я, говорит, тоже пакеты клеить буду. Пришел и три-четыре часа мне помогал. Беришвили обещал ему работу, а пока просит у него подвал, чтобы в нем бумагу хранить.

Во дворе показалась светловолосая девушка. Андукапар кинул на Луку многозначительный взгляд и шепнул:

— Это она.

Лука не сразу понял, о чем речь, и Андукапару пришлось уточнить.

— Дочка Котико, которую вчера привели.

— Правда?

— Красивая девушка!

Светловолосая девушка сидела на скамейке под липой, и, несмотря на то что листья уже увяли и почти осыпались, со второго этажа ее трудно было разглядеть.

— Ее, оказывается, Изой зовут.

— Изой?

— Почему ты удивляешься?

— Не знаю…

— Ты слышал, что Котико погиб?

— Как это погиб?

— Дядя Ладо получил извещение, так почтальон сказал Рубену. Когда вчера эта женщина привела дочку, Ладо уже знал о его гибели, но ничего не сказал: скрывает от жены, от матери Котико.

У Луки сразу упало настроение, то счастливое предчувствие, которое не покидало его все это время, неожиданно исчезло. Постепенно угасала надежда на то, что он когда-нибудь увидит бесследно пропавших родителей. Котико ушел на фронт через несколько месяцев после начала войны, а отец и мать Луки с первого же дня были там, первый удар, первый натиск приняли они на себя. Лука снова побледнел так же, как в школе, и на лбу у него снова выступил холодный пот, закружилась голова, и к горлу подступила противная тошнота.

— Уже пришли! — сказал Андукапар.

Лука слышал слова Андукапара, но не вникал в их смысл. Сейчас ему было все равно, кто пришел и зачем. Сознание его мутилось. Лука силился увидеть ясно и четко что-то неопределенное, безликое и бесформенное, но не мог, потому что сам не знал, что пытался увидеть.

— Осматривают подвал Рубена, — сказал Андукапар. — Видно, Беришвили не любит откладывать дело в долгий ящик.

Лука незаметно скрылся, как будто убегал от кого-то, и на цыпочках подкрался к галерее, которая оказалась запертой. Он пошарил рукой по столу, нащупал ключ и достал его из-под клеенки.